Кузнечик сын кузнеца (рассказы) - Юрий Хвалев

Сослуживицы на работе перестают с ней здороваться.

«Завидуют», - думает она.

Старого руководителя за переплату налогов привлекают к ответственности, и на его место приходит новый руководитель, который вместо служебных романов предпочитает мемуаристику. Зная её скверный характер, никто не решается сказать, что она изменилась в лице.

Вечером, возвращаясь с работы, она встречает у дома дворника, который, перекладывая листву с места на место, бросает в её адрес:

- Галбир сайтай!(2)

Она понимает это как должное, но переспрашивает:

- Правда?

- Галбир сайтай, - повторяет дворник.

В квартире пустота; его нигде нет. Только на зеркале паутина и надпись черным маркером:

«Здравствуй, муха!»

Перед тем, как разбить зеркало она всматривается в лицо: чуть плоское, с желтоватым оттенком; где главное притяжение – большие карие глаза, правда, чуть-чуть стеснённые узким разрезом, нос прямой, в выразительных губах еле заметная усмешка, щёки…

«Бах!!»

Зеркало разлетается на маленькие кусочки.

Части лица падают плавно, словно осенние листья.

Уже поздно, но ей нужна скорая помощь, которая, как обычно, приезжает вовремя.

- Доктор, что со мной? – держа в руках старую фотографию, спрашивает она. – Моё лицо…

- Бесподобно… вы… красавица! – от восхищения доктор хлопает в ладоши.

- Но оно изменилось!

- Это влияние иго...

- Иго?

- Да…

- Что же мне делать?!

- Ждать. Иго когда-нибудь кончится…

(1) New– новый диск Пола Маккартни (2013).

(2) Галбир сайтай – красивый (монг.)

ВАЛЕНКИ

Жизнь – это вечность в миниатюре.

Р. Эмерсон

Под вечер пришли первые заморозки. С серого неба ветер срывал белые хлопья, похожие на пух, которые кружились, словно в хороводе, и казалось не падали - просто исчезали – коснувшись земли, потому что в ней всё ещё хранилась теплота бабьего лета. В облаках забрезжила синева. И тут же, словно золотые рыбки, показались звёзды. Добавив бескрайним просторам: полям и лесам, убегающей вдаль реке, - света, от которого эта родная земля, уходящая в бесконечность, приобретала особый, священный смысл и от этого значения замирало сердце.

- Что-то сердце ноет, - сказал человек, стоящий посередине этой бескрайней земли. – Точно к снегопаду…

Эти слова он адресовал самому себе: вслух, громко, чтобы обозначить своё присутствие, возможно, как напоминание тому, кто наверху – главный - и от которого зависит будущее пожилого человека.

«Кто я, - спрашивал он про себя. – Сейчас древний Иван, вечный дед, не помнящий родства…»

После этих слов дед всегда улыбался. Как-то не произвольно они всегда выскакивали, можно сказать, случайно. Затем шутка зависала над бездной, над желанием уйти, чтобы не возвращаться, потому что давным-давно настало дедово время. А небесная канцелярия, как назло, молчала, словно издевалась, возможно, специально путала списки претендующих ввысь лиц. Или ещё хуже – главный - от которого зависело будущее вечного деда, специально его вычёркивал, как до конца не определившегося.

«Ты кто?» – спрашивал деда во сне голос.

«Я защитник, а ещё валяльщик, - отвечал дед. - Но больше защитник».

«Валяльщик, это кто валяет валенки?» - спрашивал голос.

«Да. Да, - соглашался дед. – Точно так».

«Ты уж определись защитник ты или валяльщик, - предлагал голос. – Хотя защитников у нас здесь хоть пруд пруди. Да и валяльщиков хватает».

«Ну не могу я быть вечным дедом», - умолял дед. – Я хочу к вам».

«Ещё не время», - предупреждал голос.

«Ну, что же мне делать?»

«Ждать».

Дни вечного деда тянулись медленно, словно прорезиненные, за одним сезоном проходил другой, а он всё ждал, когда же голос озвучит долгожданный конец. И он с одухотворённым лицом, взяв давно собранный чемоданчик, где всё необходимое: нижнее бельё, выходной костюм, носки и валенки, - наконец-то отправиться в путь. Но голос молчал, дни наслаивались одни на другие, и ничего не происходило. Одинокая, монотонная жизнь стирала временные границы. Он уже не помнил дату своего рождения, где учился и работал, когда воевал и с кем. Выцветшие документы уже не имели значения, потому что даты выветрились, а без них человеку сложно доказать: где он родился, жил, да и жил ли вообще. Фотографии пожелтели, и уже нельзя было сказать определенно, кто на них запечатлён в смысле личности. Танкист у боевой машины, хорунжий на коне, драгун с роскошными усами, - все были когда-то защитниками отечества. Были в прошедшем времени; и от них осталось только мгновение – зафиксированный миг - приуроченный к определённой дате истории.

Дед разглядывал фото и узнавал себя, но сказать точно, когда это было и где, он, естественно, не мог. Только слеза, сбегающая по щеке, да унылая боль от осколка под сердцем, будто подтверждала: что на фотографиях именно он, вечный дед, защитник отечества.

Порой деду казалось, что он подступился к самому краю, что осталось сделать лишь один шаг, чтобы, сорвавшись вниз, воспарить на законное место. Но голос в это время молчал, а идти в никуда без благословения дед не решался.

Ожидание так и не было озвучено голосом. А когда в абсурдную жизнь деда вклинился событийный реализм, стало понятно, кто-то специально, словно режиссёр, закручивает сюжет по-новому, добавляя в провинциальность других, продвинутых персонажей, чтобы не соскучиться.

В один воскресный день приехали мотоциклисты, и дед с ними долго возился.

- Самогон есть? – спрашивали они.

- Нет? – отнекивался дед.

- А валенки почём?

- Если нужно бери так.

- Ты не думай, у нас деньги есть. Скажи сколько…

- Зачем мне здесь деньги. Берите даром! Я себе ещё наваляю...

Гости появлялись нежданно-негаданно, словно грибы после дождя, целыми семействами и поодиночке: то цыгане завернут на огонёк, то коммивояжёр с чемоданом всякой всячины, который в разговоре скорее походил на агитатора, чем на порядочного коммерсанта.

- Поверь мне, - утверждал коммивояжёр. - Большевики не удержаться у власти, потому что они все мерзавцы. Корнилов ещё всем даст прикурить… Хороший у тебя дом, дед, основательный… Ты сам-то кому симпатизируешь, «белым» или «красным»? Не волнуйся, всё останется по-старому. Сколько у тебя здесь валенок… а-а-а… подари… а две пары можно?

- Можно… - соглашался дед и после небольшой паузы огорошил бедного коммивояжёра. – Ты вот что, мил человек, скажи: когда будет конец света?

- Да ты, дед, совсем здесь одурел от скуки! – возмутился коммивояжёр. – Какой конец света… мировая революция на носу…

Совсем выбился из колеи дед, осунулся и помрачнел. Нужно думать о будущем, а думать некогда, потому что смена декораций происходит так быстро, что голова идёт кругом: одних персонажей сменяют другие герои вчерашних дней.

Когда в очередной раз у дедова дома показался скользящий на лыжах экипаж, запряжённый парой лошадей, из ноздрей которых струился пар, хозяин был уже готов к словесному выпаду. От роли «сибирского валенка», недалёкого и тёмного как ночь человека, дед наотрез отказался. Правда, шапку с головы хозяин машинально сорвал, потому что из экипажа в пышных нарядах, поддерживаемая с двух сторон франтами в чёрных цилиндрах, сошла дама.

- Здорово, люди добрые… - приветствовал их дед. – Как там мировая революция поживает?

- Ты что, дед, белены объелся?! – возмутился один из франтов. – Какая ещё революция? Царь как сидел, так и сидит. Чего ему будет. У нас другая беда Пушкин А. С. смертельно ранен.

- Так я вам и поверил, - стоял на своём дед. – Вы на верно «красные» лазутчики. Понаехали здесь… агитировать.

- Да ты знаешь, с кем так разговариваешь?! – возмутился другой франт. – Совсем простолюдины от рук отбились. Да я его сейчас тростью огрею. Старый осёл!

- Господа, не надо ссориться, - остановила перебранку дама. – Дедушка, а я к вам с просьбой.

- С какой, моя золотая? – спросил подобревший дед.

- От долгой дороги ножки мои замерзли, - дама приветливо улыбнулась. – Холодно здесь у вас…

- А у меня есть для тебя отличное средство, - дед хитро усмехнулся. – Валенки!

- Валенки? – переспросила дама. – А что это?

- Ну-у-у… - дед развёл в сторону руки. – Это средство от всех людских проблем. Пойдём в дом покажу. Только вашим спутникам не дам. Ей-богу не дам, пусть мёрзнут…

Разный люд проходил через дедов дом, были и такие: кто на руку не чист. Дед чувствовал это, но виду не подавал. Относился ко всем ровно: с душою, как и положено вечному деду. После задушевных разговоров было слышно, как теплел их голос; говорили искренне, словно просили прощение. А на прощание: