Клеменс - Казис Сая

Когда он здесь играл последний раз, Дануте была готова за ним хоть на край света идти. А этот самый край, оказывается, был в пяти шагах отсюда… На этот раз Должник задумал играть так, чтобы Дануте ни о чем не вспомнила (что было, то сплыло) и не бередила жениху душу своими слезами.

…Уже аист с клекотом раздавал семейству полдник, а скотина – овцы, телята, лошади – продолжала хорониться в кустах и всяк на свой манер отбиваться от назойливых слепней, оводов и мух. Коров же люди старались вытащить на лужайку и привязать к колышкам – нечего бока пролеживать, пусть попасутся вволю да молока больше дадут. Ну, а Клеменс, ясное дело, пользовался дворянскими свободами: ел, когда хотел и сколько душе угодно.

Должник даже смутился и воткнул в землю свой меч: не придет сюда, конечно, бык, на что ему сдалась эта музыка. Ведь рога ему не трет, хвост не жмет, да и мощи его ничто не угрожает. Сев на пенек, музыкант заиграл и, ударяя в барабан ногой, затянул песню о старосте, которую сам сочинил:

Хоть вода глубока-глубока,Только дно все равно есть у моря,Хоть поля широки-широки,Только край все равно есть у нивы.Так посулам твоим,Так делишкам твоим,Знай, сегодня иль завтра наступит конец,Даунорелис…

А Дауноросов пригорок как на ладони виден. Вон кто-то угол в клети поливает, другой бочонок с пивом катит. И вдруг оба остановились, прислушались и нырнули в избу… Распахнулись окна. Мелькнуло подвенечное платье невесты. Должник же знай наигрывает на своей пиле и не замечает, как во ржи за его спиной показалась огромная лобастая голова Клеменса, а лоб шириной с Мяркинский костел.

Хоть и долог денек, но придет вечерок,Даунорелис…Хоть темным-темна ночь, но придет заря в срок,Даунорелис…

Так и силе твоей,И терпенью людейВедь настанет конец,Дауноре…

На музыканта внезапно пахнуло молочным духом, и в то же мгновение Должник отскочил со своей пилой в сторону. Из бока, задетого рогом, сочилась кровь, но руки-ноги были целы. Клеменс же, поддев на рога барабан, носился по кругу, думая, что музыканта треплет. А медные тарелки позвякивают, не справиться скотине с барабаном, сбросил он его в ярости с головы и давай топтать. Но тут подскочил Должник и всадил ему в бок свой меч по самую рукоятку.

Бык застыл в удивлении – кто это осмелился на него руку поднять? – а потом вдруг рухнул набок и застыл – ни дать ни взять гора, проткнутая стебельком.

Должнику не доводилось вступать с кем-нибудь в единоборство, и на зверя он не охотился, никогда не было у него смертельного врага, которого хотелось бы одолеть или ранить. Только теперь почувствовал он, какой странной бывает эта радость победы. Жалко скотинку! И вместе с тем радостно, что он в одиночку справился с тем, кто нагонял страху на всю деревню. Как знать, может, убив и свой, и общий страх, Должник вернул людям давнишний долг и стал отныне для них тем лесным родником, о котором тогда говорил Алялюмас?

Да вот и он сам с дудкой под мышкой, – видно, на звуки музыки явился…

Уж плешиветь начал я,А невеста где ж моя? —

наяривает Должник любимую польку девятибедовцев.

Индюка я свату дал,Чтоб невесту мне сыскал.Рамта-рамта, рамта-дриля,Чтоб невесту мне сыскал.

Заслушались люди, те, что дома остались, – кто у колодца, кто у хлева, кто в огороде… А Даунорасов холм издали уже на развороченный муравейник стал смахивать. Только Должник знай шпарит и не слышит, что они там кричат, не видит, как подгулявшие гости срывают с плетня глиняные горшки, вырывают из забора колья и бегут, несутся под гору, сигают через жерди загонов, взбираются на соседний косогор, где самозабвенно играет музыкант и лежит на земле бык по имени Клеменс, положив на барабан свою рогатую голову…

– Вяжите мерзавца! Задайте ему! – заорал староста. – В погреб его!

Разъяренная толпа, дыша в лицо Должнику пивным перегаром, накинулась на него с кулаками и палками. На разные голоса кричали люди, что он душегуб, выродок и завистник. Вздернуть негодяя мало! Ублюдка пригульного, босяка без роду без племени!..

Напрасно подоспевший на помощь Алялюмас пытался образумить народ:

– Опомнитесь, люди добрые! Ведь сами когда-то бугая проклинали! Дьяволом называли! Что вы делаете! Люди! Братцы!..

Да только невдомек было Алялюмасу и Должнику – совсем позабыли они, что люди эти сегодня уже не те, какими были вчера. Одно дело, когда жуешь свой сыр и запиваешь его своим квасом. Поэтому вчера, среди своих, они были заодно с Должником. Сегодня же встали они не из-за своего, из-за старостиного стола! Его пироги ели, от его пива захмелели – кого теперь послушаются, Алялюмаса или старосту?

Скрутили Должника по рукам, обмотали цепями звонкими и повели к дому Жямгулисов. Привели парня к клети, где Дануте до сегодняшнего дня спала и хранила сундук со своим приданым и девичью честь. Сейчас здесь было пусто, лишь шмыгали изредка мыши, пахло аиром и воском. Тут и заперли связанного Должника, поскольку Даунорасов подвал и прочие зауголья должны были освободиться только после старостиной свадьбы, когда гости выпьют все пиво и съедят все копченья, разложенные на холодных бочках.

Был на свадьбе, оказывается, чиновный человек из самого Алитуса. Ростом, правда, не вышел, зато высокой шапкой взял. Нос фигушкой, глазки-бусинки от пива заблестели, а брови все равно строго насуплены. Вдоль зеленого мундира по всему животу пуговицы в два ряда, не в сравненье со свиньей будь сказано. Словом, всем своим обличьем гость, казалось, говорил, что облечен он правом и судить, и миловать.

Решили не мешкая, пока приезжий околачивается тут, обратиться к нему – пусть засудит этого негодяя Должника. А то ведь после свадьбы, глядишь, и сенокос подоспеет, жарища настанет, где уж там народ собрать, да и господ судей без пива, пирогов сюда не заманишь.

Лучше всего мужикам потолковать завтра же, на свежую голову. Соберутся они в старостином овине и всем миром рассудят, что с этим бешеным выродком делать.

Высокая шапка согласился и заперся со старостой в боковушке дома. Отирая со лба пот и тяжело пыхтя, составил он наконец длинную бумагу. Затем по приказанию головы одному из гостей пришлось перелезть через лавку, другому нырнуть под свадебный стол, чтобы, добравшись до Даунораса, поставить под жалобой по три крестика.

Утомившиеся гости ставили из крестиков покосившийся забор, невеста плакала, а сват на радостях вздумал налакаться: денек на исходе, а его, вопреки обычаю, так и забыли повесить.

Наутро у всех трещали головы, но люди думали, что это сердце щемит при виде распростертого в овине Клеменса, которого с трудом доволокли сюда на двух лошадях. В другом углу поставили накрытый скатертью стол, принесли три кресла для судей и иссеченный топором чурбан для обвиняемого.

Вчерашняя бумага мало нового сказала людям, поэтому по-настоящему суд начался лишь тогда, когда заговорил, размахивая руками, староста.

– Из года в год наши отцы бедовали, порой кленовый листок слезой петушиной запивали, по грошику откладывали – и вот мы купили благодетеля нашего Клеменса, царство ему небесное… Я желаю царства ему небесного потому, что он сделал больше, чем я, ваш староста, или любой из присутствующих здесь. Сколько весу было в наших коровах четыре года назад?! Наши телята сегодня весят больше! А сколько молока они давали за день? Разве что коту полакать. Нынче же и свиньи вволю хлебают, и нищим остается! Нам бы шапки перед быком снимать, и вместо этого он, мозгляк, который и рога Клеменсова не стоит, да и вообще неизвестно откуда взялся, подкараулил и загубил безвинную скотинку! А ведь на наших хлебах вырос, а сам все время сбоку припека жил, счастью нашему позавидовал, дьявол окаянный!

– Самого его теперь прикончить!

– Плетьми засечь!

– На хлеб да воду посадить! – гавкали, орали изо всех углов люди.

Когда высокая шапка призвал их к тишине, постучав массивным перстнем по столу, Алялюмас откашлялся и попросил слова.

– Даунорасу неплохо удалась основа, мне же остается пропустить по ней челнок, – вроде бы поддержал старосту смолокур. – Не только телята, поросята и коты – души наши четыре года назад легче были. Подобно перышку, тому жаворонку, все ввысь устремлялись… А нынче гляди, как разъелись! Словно гуси рождественские. И тот гусак, – чуть не оговорился: «староста», – все го-го-го, а гусыни тут как тут – все га-га-га… Вот Даунорас говорит, сбоку припека был Должник… Полно выдумывать! Разве не Должнику, музыканту нашему, мы обязаны тем, что нам достался этот бык-кормилец? Правда, поначалу хотели его на обмен, не за деньги… Подумать только – за этакого быка человека пожалели! Темнота, олухи царя небесного, тугодумы были. Бывало, барину знатному скрепя сердце поклон отвешивали, а нынче готовы быку, свинье, что пожирнее, поклониться. А сколько мы страху натерпелись из-за того счастья, о котором тут староста говорил! «Мужики, бросьте петь да играть – быку не по душе. Бабы, пестрых юбок не надевайте – быка не дразните. Девки, пионов не сажайте – быку не нравится». А кому про это известно? Старосте известно, Даунорас не велит. Уж не знаю, как остальные, а только Должник принял на веру, что именно бугай по прозвищу Клеменс и таскает на своих рогах этот страх, подобно пугалу. Неплохо потрудилась скотинка, кормили ее за это, поили, любовью окружили. Но чтобы бык на алтарь залез – ну уж нет!.. И пусть трясутся поджилки, а все равно каждый из нас должен был когда-нибудь сказать: «Прочь, скотина!» Лопнуло у Должника терпение, вот он и прикончил животное. Одного лишь не уяснил себе – что бык тут ни при чем, это староста страху на всех нагоняет! Должник, сынок ты мой, пойми, лишь он один имел право тут играть, чтобы все мы под его, Даунорасову, дудку плясали. Ясно теперь?