Девяносто третий год - Виктор Гюго

Они оба сделали еще несколько шагов, погруженные в свои мысли; затем беседа возобновилась.

— Кстати, подтверждается ли, что Дампьер{33} убит?

— Да, капитан, при Кьеврене, пушечным ядром.

— Граф Дампьер, — вздохнул Буабертло, — еще один из наших, перешедший в их ряды.

— Скатертью дорога! — проговорил Лавьевилль.

— А сестры короля? Что, они все еще в Триесте?

— Да, в Триесте, — ответил Лавьевилль и затем воскликнул: — Ох уж эта республика! Сколько бедствий из-за пустяков! Как подумаешь, что вся эта революция началась из-за дефицита в несколько миллионов!

— Из этого следует, что и ничтожные причины могут вести к важным последствиям.

— А ведь дела идут плохо, — продолжал Лавьевилль.

— Да, Ларуари умер, дю Дрене — просто идиот. И что за жалкие предводители все эти епископы, этот Куси, епископ ларошельский, этот Бопуаль Сент-Олэр, епископ из Пуатье, этот Мерси, епископ люсонский, любовник госпожи де Эшассери!

— А ведь настоящее ее имя Серванто, вы это знаете, капитан; Эшассери, это — название поместья.

— Или этот мнимый епископ агрский, который, собственно, простой кюре.

— Да, кюре из Доля; его фамилия — Гийо де Фольвилль. Он, впрочем, весьма храбр в бою.

— Но зачем им попы, когда им нужны солдаты? Что это за мнимые епископы и мнимые генералы!

— Капитан, — перебил Лавьевилль графа Буабертло, — я, кажется, видел у вас в каюте последний «Монитер». Мне бы хотелось знать, что теперь играют в Париже.

— «Адель и Павлина» и «Пещеру».

— Интересно было бы посмотреть эти пьесы!

— Вы их увидите. Через месяц мы будем в Париже. Да, самое большее через месяц, — прибавил Буабертло, подумав с минуту. — Мистер Виндгэм{34} сказал это лорду Гуду{35}.

— Но в таком случае, капитан, дела обстоят еще не так плохо.

— Все было бы хорошо, черт побери, только бы в Вандее дела пошли на лад.

— А что, капитан, — спросил Лавьевилль, пожимая плечами, — мы высадим морскую пехоту?

— Да, если приморское население выскажется за нас, и нет, если оно окажется нам враждебным. Иногда на войне нужно идти напролом, иногда — крадучись. Тот, кто ведет гражданскую войну, должен всегда иметь в кармане подобранный ключ. Нужно стараться делать все, что только возможно. Главное — необходим хороший предводитель. — И, подумав немного, Буабертло прибавил: — Лавьевилль, какого вы мнения о молодом шевалье де Дьези?

— Как о начальнике? Да опять-таки я скажу, что он пригоден только для правильной войны, в открытом поле, а не для партизанской войны против этого мужичья.

— В таком случае нам приходится довольствоваться генералом Стоффле и генералом Катлино.

— Тут нужен бы принц, — сказал Лавьевилль после минутного молчания. — Настоящий французский принц, принц крови.

— Зачем же это? Не понимаю. Ведь настоящие принцы…

— Трусы. Я знаю это, капитан. Но это необходимо, чтобы пустить пыль в глаза нашему мужичью.

— Любезный мой кавалер, да что же нам делать, если настоящие принцы прячутся!

— Ну, в таком случае обойдемся и без них.

Буабертло стал машинально тереть лоб рукой, как бы желая выдавить из него мысль, и, наконец, произнес:

— Что ж, сделаем опыт с этим генералом.

— Это, во всяком случае, чистокровный дворянин.

— А вы думаете, что он окажется на высоте своего положения?

— Не знаю. Главное то, чтоб он как следует понял свою задачу, — ответил Вьевилль.

— То есть чтоб он был свиреп? — заметил Буабертло. Граф и кавалер взглянули друг другу в глаза.

— Господин Буабертло, — проговорил Лавьевилль, — вы угадали мою мысль. Да, чтобы был свиреп — вот что нам нужно. Эта война не должна знать пощады. Теперь наступило время кровожадных людей. Цареубийцы отрубили голову Людовику Шестнадцатому, мы будем рубить ноги и руки цареубийцам. Да, теперь нужен только неумолимый полководец. В Анжу и верхнем Пуату вожди играют в великодушие, изображают из себя добряков, это никуда не годится; а между тем на побережье предводители свирепы — и дела идут сносно. Шаррет свиреп, и потому он удачно справляется с Парреном. Против гиены — гиена!

Буабертло не успел ответить Лавьевиллю: слова последнего были прерваны пронзительным криком, и в то же время раздался шум, отличный от всех других звуков, раздававшихся на море, среди ночной тишины. И крик этот и шум раздались с носа корабля.

Капитан и его помощник бросились на нижнюю палубу, но не смогли войти туда, так как им навстречу бежали по узкому трапу перепуганные артиллеристы корвета.

Случилась ужасная вещь.

IV. Орудие войны

Оказалось, что одно из орудий батареи, двадцатичетырехфунтовая пушка, сорвалось с цепи. Это, быть может, одно из самых больших несчастий, какое только может произойти на военном судне, находящемся на полном ходу, в открытом море.

Пушка, сорвавшаяся при такой обстановке с цепи, сразу превращается в какое-то чудовище. Обыкновенная машина вдруг становится диким зверем. Эта грузная масса катится на своих колесах, отскакивает, как бильярдный шар, перекатывается при боковой качке, погружает нос судна в воду при килевой, носится туда и сюда, останавливается как бы для размышления, снова принимается катиться, переносится с одного конца судна на другой, вертится, ускользает, прячется, становится на дыбы, бьется обо все вокруг, все ломает, истребляет, убивает. Это таран, разбивающий корпус судна по своему капризу; ужаснее всего то, что корпус — деревянный, а таран — чугунный. Мертвая материя освободилась; раб сломал свои цепи и принялся мстить; давно сдерживаемая злоба, заключающаяся в этой твердой материи, вдруг как бы прорывается наружу; она как бы потеряла терпение и торопится наверстать упущенное. Ничего не может быть ужаснее ярости неодушевленного предмета. Пришедший в исступление чурбан приобретает гибкость барса, тяжеловесность слона, ловкость мыши, настойчивость секиры, неожиданность шквала, быстроту молнии, мрак гробницы. Подобная машина имеет десять тысяч фунтов веса, а прыгает, как детский мяч. То она кружится, как волчок, то носится во все стороны. И что с ней поделаешь? Как с ней справиться? Буря, рано или поздно, все-таки прекратится, вихрь пронесется, ветер стихнет, сломанная мачта будет заменена новой, отверстие, в которое просачивается вода, будет законопачено, пожар — потушен; но как усмирить этого громадного чугунного или медного зверя? Как к нему подступиться? Вы можете прикрикнуть на пса, ошеломить быка, укротить взглядом змею, напугать тигра, разжалобить льва; но против этого чудовища — сорвавшейся с цепи пушки — вы бессильны. Убить ее вы не можете, — она предмет неодушевленный, но в то же время живет какой-то зловещей жизнью, веющей на нее из бесконечности. Пол под ней колеблется, качка судна двигает ее так же, как море двигает судно, а ветер — море. Пушка, в свою очередь, является игрушкой в руках стихии. Ее поведение зависит одновременно и от волн и от ветра, и от судна, — словом, существование ее самое ужасное. Как справиться с такою тяжестью? Как обуздать это ужасное орудие кораблекрушения? Каким образом остановить ее движения, ее скачки, ее удары? Каждый из ее ударов может пробить борт судна. Как угадать ее ужасную хитрость? Тут имеешь дело с тяжестью, которая то останавливается, как бы размышляя, то внезапно изменяет направление. Как остановить то, от чего приходится бежать? Страшное орудие беснуется, летит вперед, отступает, бьет вправо, ударяет влево, проходит, бежит, нарушает всякие расчеты, ломает все, что ему попадается на пути, давит людей, точно мух. Весь ужас положения заключается в подвижности пола. Как удержать что-нибудь на постоянно изменяющей свое направление наклонной плоскости? В чреве корабля заключена молния, ищущая выхода; это нечто вроде не то грома, не то землетрясения.

В один миг весь экипаж судна был на ногах. Вина лежала на канонире, который забыл завинтить гайку цепи и плохо подложил колодки под колеса лафета, вследствие чего орудие стало ерзать взад и вперед, пока, наконец, не лопнул канат и орудие не перестало твердо держаться на лафете. В то время еще не был введен в употребление неподвижный брус, препятствующий откату орудия. Сильная волна ударила в борт, плохо прикрепленное орудие откатилось назад. Цепь лопнула, и тяжелое чудовище принялось кататься и прыгать по палубе, словно капля воды, стекающая по запотевшему стеклу.

В ту минуту, когда лопнула цепь, артиллеристы были на батарее. Одни сидели кучками, другие бродили поодиночке, занимаясь каждый своим делом, в ожидании возможной во всякое время тревоги. Пушка, подброшенная килевой качкой, навалилась на одну кучку людей, сразу же задавив четырех из них, затем, подхваченная боковою качкою, перерезала пополам пятого несчастного канонира и, ударившись о левый борт судна, сдвинула с места другое орудие. Это-то и вызвало только что услышанный крик ужаса. Все бывшие на нижней палубе бросились к узкой лестнице, и батарея вмиг опустела.