Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826) - Александр Слонимский

— Я так и знала, monsieur Асселен! — восклицает Соня, густо краснея. — Так и знала!

— Ну, Соня, разрежь поскорее! — говорит Алеша. Посмотри, какая начинка.

Соня аккуратно снимает подрумяненный верх — и вскрикивает от неожиданности. Из пирога внезапно разлетаются птицы и начинают кружить по столовой с неистовым писком. Общий хохот заглушает отчаянный писк перепуганных птиц. Все бросаются за птицами, стараясь выгнать их на террасу. Девочки визжат от восторга. С Державина вмиг соскочила его сенаторская важность. Он носится вместе со всеми по столовой в своем коричневом фраке со звездой. Пудреный парик сбился набекрень, и отовсюду лезут седые клочья волос. Трощинский бегает вслед за Державиным и кричит по-украински:

— Горобец[14] за портретом! Вин там притулився! Гонить його, бисового сына, Гаврила Романыч!

А птицы, совсем ошалев от испуга, стукаются с налета то о потолок, то о стены.

Громкие аплодисменты вознаграждают monsieur Асселена. Он шаркает и благодарит.

— Как же вы ухитрились запечь их в пирог? — удивляется тетя Даша.

— Он у нас искусник, — с довольным смехом говорит старый Капнист.

— Пустяки! — скромничает monsieur Асселен. — Я пекал низ, пекал верх и скоро пускал пташек в середка.

Но хозяйка дома с улыбкой грозит ему пальцем.

— Какой вы злой, monsieur Асселен! — упрекает она. — Как можно мучить так бедных пташек!

— А што? — кротко оправдывается monsieur Асселен. — Пташка теперь летал себе на деревца.

Чопорный порядок обеда нарушен. Смех и веселый говор оглашают столовую.

Трощинский совсем разошелся. После беготни ему в комнатах душно.

— Марш за мной! — командует он. — В оранжерею!

— В оранжерею! В оранжерею! — подхватывает хор голосов.

Каждый берет что попало. Державин тащит стул и бутылку вина. Матвей и Сережа вместе с молодыми Капнистами, Семеном и Алешей, маршируют, подняв на плечах стол. Впереди несется Трощинский с вишневой наливкой.

Но в оранжерее еще жарче — солнце печет сквозь стеклянные стены. Трощинский преспокойно шагает дальше, в парк, потом вниз по аллее — прямо к реке. Остальные мчатся за ним — кто со стулом, кто с кувшином, кто с чашкой.

— Ложку обронили! — слышится голос хозяйки.

На тенистой лужайке, около корявого береста, печально опустившего ветви в реку, поставили стол. Вниз с горы спешат слуги с пирожным и кофе.

Между тем начинают темнеть дальние излучины Псла. Из-за рощи на том берегу торчит край черной тучи.

— Смотрите, собирается гроза! — предупреждает хозяйка.

Капнист с улыбкой показывает на берест, склонившийся над рекой.

— Вот вам изображение бренности всего земного, — говорит он. — Он еще покрыт листвой, но день его падения уже недалек.

— Папа, прочти о бересте, — просит Соня.

— Прочтите, прочтите! — подхватывают остальные.

Капнист молчит с минуту. Лицо его становится серьезным и важным. Затем он начинает декламировать нараспев:

Уж он склонил чело на водуИ смотрит в мрачну глубинуИ скоро в бурну непогодуВверх корнем ринется ко дну.Так в мире времени струямиВсе рушится…

Удар грома прерывает старого поэта. Крупные капли дождя прыгают и стучат по столу.

— Вот вам непрочность земных благ! — весело провозглашает Трощинский. — Що таке струи времени? Вот дождевые струи нас таки смочат до нитки! А ну-ка, хватайте стол да посуду — укроемся в храм умеренности.

— В храм умеренности! В храм умеренности! — звенят веселые голоса.

И все с криком бросаются убирать посуду. Девочки стаскивают скатерть. Monsieur Асселен спасает остатки своего пирога. Веселая ватага со столом, стульями, посудой и угощением карабкается по узкой тропинке наверх, где сквозь мутную пелену дождя видны дубовые колонны «храма умеренности», выкрашенные голубой краской.

Вечер. Все сидят на террасе. Державин в шлафроке расположился в удобном кресле. Он утомился за день — и теперь он снова старик. В темноте раздается его внятный старческий голос. Он вспоминает далекие времена Пугачевского восстания, в усмирении которого он, тогда еще молодой офицер, принимал участие.

Сережа сидит рядом с Алешей на верхней ступеньке террасы. Он слушает, и все представляется ему так живо, как если бы это происходило сейчас: двигаются беспорядочные пугачевские толпы — кто с ружьем, а кто с вилами, топорами и башкирскими дротиками, — и впереди на белом коне сам Пугачев, с черной бородой и черными глазами, сверкающими из-под лихо заломленной казацкой шапки. Пугачев разбит и бежит из Казани. Но его бегство превращается в новое нашествие. Восстание бушует по всей Волге. Мужики ловят воевод, помещиков и чиновников и приводят их к своему мужицкому царю — Пугачеву. Для одних Пугачев изверг, злодей — так и называет его Гаврила Романович, — а для других ом «батюшка», защитник, потому что объявляет волю и отпущение непосильных повинностей. Господа и мужики точно два племени, разделенные непримиримой враждой. Мужики истребляют господ, а господа пускают по Волге страшные плоты с повешенными бунтовщиками. Разве на такой ненависти может стоять государство?

Сережа с волнением стискивает ладони, а в ушах у него, когда он слушает Державина, как будто звенят другие слова — из радищевской книги: «Ждут случая и часа. Колокол ударяет. И се пагуба зверства разливается быстротечно. Мы узрим окрест себя меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие…» «Так было уже раз во времена Пугачева, — думает Сережа, — Радищев был тому свидетель, и оно повторится, если… если мы сами не уничтожим гнусного рабства».

— Приехал я в Саратов, — рассказывает между тем Державин, — а злодей уже около Петровского. Не видя никакого приготовления к его низложению, а паче опасаясь, как бы он имевшимися там, в Петровском, пушками еще более не усилился и чтобы взбунтовавшийся там народ укротить, предложил я послать туда отряд. А как никто из начальников к тому своей охотою не вызывался, то и принял на себя совершить сие предприятие. И вот тут привиделось мне видение — сие на басню похоже, а, однако, так оно и было. Стоял я среди покоя в избе и толковал с одним бригадиром. Взглянул нечаянно в маленькое окошко сбоку — вижу: выставилась из него голова остова, белая, подобно как бы из тумана сотканная, глаза вытаращила и как будто зубами хлопает. Я тогда никому этого не объявил и виду не подал, чтобы не привесть других з робость, а сам в мыслях своих за худое предвещание принял. Однако от намерения своего не отказался и без отлагательства поехал с отрядом казаков в предпринятый путь. И точно, едва я ушел от смерти. Мои казаки передались Пугачеву и хотели меня схватить. Пугачев сам скакал за мной со своими доброхотами, но лошадь у меня была хорошая, и я успел спастись от погони вместе с прочими господами офицерами…

Сереже кажется, что он видит сейчас этот остов и что это ему он кивает из темноты. Кому он предвещает гибель: мирной Обуховке с ее «храмом умеренности» или тем смельчакам, которые восстанут против неправды?

Державин продолжает рассказ:

— После того как Саратов был злодеями занят, пришел я со своим отрядом в Малыковку и нашел там скопище мужиков, кои стали приступать ко мне с угрозами. Я тогда приказал своим гусарам схватить четверых зачинщиков и посадить их под караул. Чтобы больше устрашить колеблющуюся чернь и привесть в повиновение, определил я взятых злодеев на смерть. Приказал на другой день всем обывателям, мужскому и женскому полу, выйти на Соколину гору, что около села, священнослужителям облачиться в ризы, а на злодеев, приговоренных к казни, надеть саваны. Гусарам велел с обнаженными саблями разъезжать вокруг села и никого из оного не пускать, а кто будет бежать, тех не щадя рубить. Учредив таким образом, повел с зажженными свечами и с колокольным звоном преступников на место казни. Сие так устрашило народ, что хотя было их несколько тысяч, но такая была тишина, что не смел никто рот разинуть. Потом велел я сих злодеев повесить — н такое было среди народа смущение, что самую должность палачей совершили не иные кто, как те же самые поселяне, кон прежде дерзостно мне возражали… — Державин останавливается на минуту. — Должно сказать, — медленно произносит он, — что никогда до того мне не доводилось видеть смертного страха на лице человека. И ужасно мне было, и любопытство мучило: не мог оторваться, глядя, как белые в саванах фигуры извивались, подобно червям…

Державин умолкает. И тогда из темноты слышится тихий голос Капниста:

— А признайся, Гаврила Романыч, ты повесил этих мужиков больше из пиитического любопытства, чем из необходимости.

Сережа вдруг встает и сходит в парк.

Он глядит вверх, на небо, где звезды пробиваются сквозь разорванные тучи.