Том 2. Огненное испытание - Николай Петрович Храпов

кусок хлеба, а завтрашний день не сулил ничего утешительного.

— А как он там? — утешая деток, думала она про мужа. Но когда милость Божия переступала порог ее кухни с краюшкой хлеба или кошелкой картошки, сердце зудело еще больнее:

— А он-то, как теперь?

Никогда она не чувствовала так близко мужа своего во всей короткой совместной жизни, как теперь. Никогда он не был таким родным, таким близким, глубоко желанным, как теперь.

Ей хотелось тот путь, от тюрьмы до станции, каким они прошли вместе два месяца тому назад, продлить куда-то дальше, туда… в тамбур арестантского вагона, нет — нет, куда-то еще дальше.

Однажды ей, в живом воображении, представилось, как они вместе, держась за руки, пробираются через топкие болота по колено в трясине, с тяжелою сумою на плечах, к теряющейся в вечернем сумраке убогой хижине — как вдруг над головой раздался знакомый уже, металлический голос конвоира:

— Стой! Вернись! Ты что, с ума сошла?

Как будто под ногами у нее что-то расступилось и она погрязла еще глубже, но Петр поддержал ее, и из глубины души вырвалось такое сердечное, решительное:

— Я жена его! И никуда от него не отойду!

— Господи, Иисусе Христе! Да что это со мною, чаво это я размечталась? — всполошилась Луша, очнувшись.

— Вла-ды-ки-на! Доплатное письмо возьмите! — со стуком в окно раздался голос почтальонши.

Сердце дрогнуло, а как увидела родные каракули мужа на конверте — руки затряслись, и она, теряясь, долго не могла сообразить, где же его распечатать. Наконец, отщипнув угол двумя пальцами, достала узкую полоску серой кулешной бумаги.

«Луша, я прибыл… страшная болезнь… на постели… останусь ли жив…» — лихорадочно сердце прочитало самое волнующее, остальное осталось даже незамеченным.

Как плеткой хлестнуло по сердцу, снизу к горлу хлынула удушливая волна отчаяния, а с нею вместе лицо обдало жаром.

— Он умирает, голодный, больной, — как молния промелькнуло в сознании. Самое первое, что приступом подкатило к ней, как к страдающей, любящей женщине — это волна рыдания; ресницы дрогнули, и она упала на подушку, но какая-то неизъяснимая, непомерная сила собрала всего внутреннего человека в упругий комок, а в сознании прозвучало: «Не время, надо спешить, спасать!»

Сердце Луши сосредоточилось над яркими конкретными мыслями: немедленно ехать, спасать от голода и смерти, туда в эти болота, в топь, какую она уже видела как в полусне.

Глаза невольно опустились на стол: остатки недоеденной картошки «в мундире», и аккуратно завернутая в полотенце четвертушка ржаного хлеба — вот все, что осталось у Луши для семьи.

К коленям, поднявшись с кроватки, ковыляя, подошла дочурка и, теребя рученькой мать, пролепетала:

— Ма-а, хе-ебца-а!

Тяжело вздохнув, Луша проворно отрезала тоненький ломтик, посыпала немного сольцей, подав малютке, взяла ее, целуя, на руки и бережно положила опять в кроватку.

— Умница ты моя, спи с Богом! А мне надо добежать к бабушке, да добыть хлебушка тебе и папе; папа-то наш больной, и тоже кушать хочеть, надо и ему хлебушка отвезти; ты ведь поделилась бы с папой хлебушком?

Малютка взглянула на свой тонюсенький ломтик, отломила кусочек и, протянув рученьку, прошепелявила:

— На, пеедай папи, а посему его так дойга нету?

Тут Луша не вытерпела, бросилась на подушку и выпалила истошно, обняв голову руками:

— Боже мой, милостивый, нет больше сил, поддержи меня!

— Мама, не пьяц, папа пиедет к нам! — пролепетала дочурка, теребя свободной рученькой плечо матери.

Это как-то подняло Лушу, она сразу взяла себя в руки и, торопливо накинув на голову полушалок, помолилась. Одевшись, с сумкою в руках, вышла на улицу. На дворе, в густых осенних сумерках, суетились запоздалые хозяйки и пугливо шарахались голодные бездомные псы.

Навстречу Луше, цокая по мостовой подковами, проехал ломовой извозчик, неторопливо везя гору, аккуратно покрытого брезентом, горячего хлеба. Волнующий запах ударил в лицо и грудь, Луша жадно вдохнула его несколько раз. Она только теперь вспомнила, что кроме 4–5 горячих картошин, без хлеба, с утра еще ничего не кушала. Опустив руку в карман, нащупала корку и вспомнила, как еще утром, обрезая ковригу, на ходу, машинально положила ее туда. Теперь, усердно разжевывая, она проглотила ее, и что-то внутри вроде успокоилось.

Вбежав в квартиру своей сестры и увидев Катерину, приехавшую из деревни на несколько дней, Луша прямо с порога проговорила:

— Мамк! Петя письмо прислал, больной и при смерти, бегу добыть чего-нибудь, да поеду к нему, надо ведь спасать; ты соберись-ка ко мне, ребята-та остались одни, а я побегу…

— Да куда ж ты на ночь побежишь-то? — Ахстись! Завтра день будеть, проходи с порога-то, садись к столу, да путем расскажи нам все, — возразила сестра Поля.

— Полюшка, ведь это вам можно ждать до завтра, а мне нельзя, ж-и-с-т-ь мужа решаеца — проститя, Христа ради, я уж побегу — ответила Луша и, повернувшись, быстро вышла.

Катерина заторопилась одеваться и, молясь про себя, тоже вышла вслед за своей горемычной дочерью.

Спотыкаясь на выбоинах мостовой, Луша торопливо подошла к хлебной лавке со двора и, дернув за ручку дверь, робко шагнула в лавку. Худенький, живой мужчина, вытирая постоянно мокрые губы, в недоумении уставился на нее.

— Максим Федорович, голубчик! Не ругай ты меня за позднее беспокойство, — виновато проговорила Луша. — Я пришла к тебе с большой просьбой, да не знаю как сказать-та: горе у меня с Петей, прислал вот письмо, больной при смерти, хочу ехать к нему, да как ехать с пустыми руками-та, а ведь у меня, сам знаешь, — живем, что Бог пошлет.

Луша протянула завмагу письмо. Он осторожно взял его и, быстро прочитав, покачал головою:

— Пет Никитыч! Пет Никитыч, какую судьбу тебе Бог судил, — скороговоркой шепелявя, проговорил Максим Федорович. — Очень хорошо, что ты пришла; это у тебя мешок что ль? — спросил он Лушу, показав ей на сверток под мышкой.

— Да, сумка-а… — ответила Луша.

— Ты иди-ка, закрой ставни у лавки, а я сейчас приготовлю, — сказал он ей.

Когда Луша возвратилась, Максим Федорович отложил уже с полок несколько румяных ковриг ржаного хлеба и белого, того самого, что Луша встретила по дороге, аппетитно провожая вслед.

— Держи мешок! — скомандовал он ей, — да ты маловато взяла-то, ведь на край света поедешь, возьми-ка, вон у меня побольше и, переменив у Луши ее сумку, старательно, ковригу за ковригой, стал втискивать хлеб.

— Хватеть, Максим Федорович! Ведь тебе отчитываца надо по талончикам, — предупредила Луша.

— Отчитаюсь, небось, перед людьми — не перед Богом, — с печалью ответил он.

Уже третий год, как Максим Федорович оставил церковь, охладел, запил, и несмотря на то, что