На крутой дороге - Яков Васильевич Баш

неба доставали красные башни его сверхмощных домен. Сверкали на солнце стройные ряды исполинских цехов.

У Надежды радостно заблестели глаза. Чем-то особенно родным повеяло от этого завода. Именно тут она начинала свою трудовую дорогу, отсюда ее послали учиться, и об этом заводе она мечтала в институте. Даже в горьковатом запахе гари, просачивавшемся в автобус, ощущалось что-то давно знакомое и по-домашнему привычное.

А позади, где-то далеко за Днепром, тонул в мареве Днепрогэс. И из этого марева, как бы повиснув в воздухе, выплывали крылатые мачты. Словно косяки фантастических птиц, без конца и края летели они из голубой мглы, переплетались тут, перестраивались и такими же косяками — легкими и ажурными — снова улетали вдаль.

«Ой, что-то мне сегодня все слишком красивым кажется!» — подумала Надя и сама себе пыталась доказать, что все это у нее от счастья: ведь уже совсем скоро она увидится с Василем! Но снова и снова убеждалась в том, что здесь и в самом деле все красиво и могущественно. С удивлением замечала она множество новых сооружений, выросших за время ее отсутствия.

За спиной неожиданно вспыхнул спор. Двое парнишек смешно и наивно доказывали друг другу, чей завод лучше.

— Наш, говорю!

— Электродный?

— А что?

— Фи! Тоже завод! И трубы порядочной нет. Одни коробки. Вот завод! Иже-богу, это завод! Гляди, сила какая — эх! Красота какая — ух!

Надя оглянулась. Спорили, видно, друзья, хотя и горячились не на шутку. На одежде обоих еще заметны следы петличек ФЗУ. Особенно горячился кудрявый и черный как жук парнишка. Вид, хватка и выговор этого «жука» безошибочно говорил, что родом он из цыганского табора. И когда он восклицал: «Красота какая — ух!» — глаза его вспыхивали и горели, как угольки в горне. Но и другой не уступал:

— Зато ж у нас чистота какая! Цветы в цехах!..

Цыганенок скептически передразнил:

— «Чистота»… За чистотой ко мне приходи. На насосную. Плюнуть нельзя. Вот ей-ей. А плюнешь — загоришься.

— От чего?

— От стыда!

И оба звонко расхохотались.

Надя тоже улыбнулась. В этом споре, конечно, было много ребяческого и наивного, но было в нем и что-то созвучное ее переживаниям. Она приветливо посмотрела на кудрявого цыганенка, который, оказывается, и работает там, где еще недавно работала она, — на насосной станции.

Вдруг оба они притихли и таинственно зашушукались:

— Видел?

— Угу.

— Кто она такая?

— Не знаю.

Надя, поняв, что это уже о ней, смутилась. А за спиной потихоньку и восхищенно:

— А глаза!

— Фары. Ей-ей, фары!

«Хулиганы», — беззлобно подумала сконфуженная Надежда.

Неожиданно трамвай, двигавшийся параллельно шоссе, сошел с рельсов, и люди из трамвая бросились к автобусу. В дверях поднялся шум, образовалась давка. Какой-то элегантно одетый франт, пренебрегая правилами, проталкивался в выходную дверь. Еще молодой, но напористый. Кондуктор не пускает, а он рвется. Кондуктор дает дорогу женщине с ребенком, а он, растолкав всех, лезет первым и усаживается на место, отведенное для детей. Рассерженная кондукторша потребовала, чтобы он освободил его, но франт даже не шевельнулся. Словно бы и не к нему обращались. Отвернулся к окну и, равнодушный ко всему происходившему в автобусе, казалось, любовался индустриальным пейзажем.

Люди возмущались. Надежда поднялась и уступила женщине с ребенком свое место. Франт оглянулся на нее. Надежда посмотрела ему в глаза с откровенным презрением.

«Хам!» — говорил ее взгляд.

«Хам!» — прочитал и франт в ее взгляде. И это немое осуждение, видимо, сильнее задело его, нежели оскорбления, сыпавшиеся со всех сторон.

«Ты гляди, какая острая!» — сверкнуло в его глазах.

«А ты тупица!» — ответила она осмелевшим взглядом.

«Дуреха ты!»

Кто-то настойчиво предлагал ей сесть, но она в пылу этой немой ссоры ничего не замечала.

Автобус все так же бежал по ровной, зеленой и веселой дороге, только в нем было уже невесело. Перестали заразительно смеяться хлопцы, не пели обнявшиеся девушки. Воцарилось неприятное молчание. Даже скучно стало.

Кто-то с досадой тихо вздохнул:

— Достаточно одного негодяя, чтобы испортить настроение всем.

А Надежда, все еще распаленная, подумала: «Ведь произошла лишь незначительная трамвайная авария. А случись беда какая-нибудь? Этот эгоист и через труп твой перешагнет».

Не знала Надежда, что суждено будет ей еще не раз встретиться с ним на жизненной дороге.

IV

Выпускная комиссия удовлетворила просьбу Надежды и дала ей направление на завод «Запорожсталь», но должности не гарантировала: в заводской заявке конструкторы не требовались. И это беспокоило Надю: может, еще и не примут?

Килина Макаровна советовала обратиться к ее мужу; он работает инженером на заводе и сможет, похлопотать за нее. Лариса предлагала подождать день-два, пока вернется из командировки ее брат, занимавший на заводе высокую должность. Но у Надежды еще в институте выработалось отвращение к такого рода помощи. С болью наблюдала она, как «ответственные» папы и мамы, пользуясь положением и связями, устраивали своих недотеп — дочек и сынков. Надя считала преступлением пробивать себе дорогу не трудом, а протекцией.

Поэтому, выйдя из автобуса, она решила не искать знакомых и, даже не заходя к своему родному дяде Марку, обратиться прямо к директору.

При входе в заводской сквер между рядами розовых кустов — нежных и полыхающих, как пламя, возился горбатый человек. Седина его бороды на фоне темного фартука светилась, как серебряный венчик. Надежда узнала садовника и обрадовалась. Это был первый знакомый на заводе.

— Здравствуйте, Лука Гурович!

— Доброго здоровьица! — приветливо снял он шапку. — Как поживаете?

Конечно, старик не знал Надежду. Мало ли тут разных людей? Он со всеми так здоровался и непременно спрашивал: «Как поживаете?» Но у Надежды стало теплее на сердце от его обычного знакомого приветствия. Она постояла немного, прислушиваясь к непрерывному бормотанию:

— Тут прополоть, тут полить. По два ведерка. Запомни, Маша. А ты не клонись, не клонись. Что запечалилась? Слышишь, Маша? Этот поливать только на ночь, чтобы до утра земля прочахла. Ведь так, красавица?

Трудно было понять, к кому это относилось: к девушке в фартуке, его помощнице, или к цветам. С кустами и деревьями он обращался, как с живыми существами. От зари до зари звучал его ласковый неумолкающий говор, подобный жужжанию пчелы. Да он и сам был неугомонный, как трудовая пчела. Его прозвали «королем цветов».

— А ты куда? Стой! — вдруг вскрикнул старичок. — Подними, говорю!

Тропинкой меж кустов куда-то спешил кудрявый цыганенок из автобуса. Не заметив Луки Гуровича, он швырнул в цветы окурок.

— Ах ты ж фараон! Урну не видишь?

«Фараон» — самое бранное слово «короля цветов», и то, что он употребил его, показывало крайнюю степень негодования старика.

— Сейчас же подними.

Паренек послушно