Записки полуэмигранта. В ад по рабочей визе - Александр Шлёнский

После перестройки совковые врачи лучше жить не стали. Никогда не забуду, как уже в девяностых годах я пришел в поликлинику после жесточайшего гриппа, еле держась на ногах, весь желтый и усохший как после сыпного тифа. Приём вёл пожилой врач — несчастное изморенное существо, выглядевшее еще хуже меня, едва вставшего после тяжелой болезни. Кожа на его руках посерела и потрескалась от скудного безвитаминного питания, запавшие его глаза светились лихорадочным голодным блеском. Глянув в мою карточку и увидев, что я работаю в представительстве французской компании, он с мольбой в голосе спрашивал, не нужен ли нам в компании врач. Я часто вспоминаю этот и многие другие эпизоды, о которых я еще расскажу, и чувства, которые я испытываю к оставленной мной стране вряд ли можно назвать тёплыми… Большая половина моей неповторимой и потому бесценной жизни испохаблена этой страной безвозвратно. Бывшая моя родина, как я к тебе отношусь?…

Разумеется, моя бывшая родина испохабила жизнь не только мне, но и миллионам других людей, которые до сих пор не подозревают, как глубоко эта страна изуродовала их жизнь. В их числе моя родная мать, которая никогда не была за границей и смертельно боится всяких Израилей, Америк и Канад, потому что там чужая, незнакомая жизнь. Чужая, неведомая, страшная жизнь — без часового стояния в очереди в сберкассу на больных старческих ногах; без хождения по нечищенным скользким зимним улицам, на которых запросто можно поскользнуться, упасть и поломать себе руки и ноги… Моя мать не привыкла жить с нормальным горячим водоснабжением. Она всю жизнь прожила и продолжает жить с допотопной газовой водогрейной колонкой, которая шипит, протекает, постоянно может расплавиться и затопить соседей, а при определенном направлении ветра еще и тухнет и заванивает газом всю квартиру… Жизнь с крошечной пенсией, которой не хватает даже на таблетки от давления… Жизнь с боязнью потратить на нужные лекарства и еду хотя бы часть присланных сыном долларов, потому что на доллары растёт мизерный процент, и хочется этот процент во что бы то ни стало сохранить… Жизнь в вымерзшей квартире зимой, потому что плохо работают ёбаные советские батареи, не менявшиеся двадцать лет… Жизнь, задыхаясь от жары летом, потому что в ёбаной хрущёвке отродясь не было кондиционеров… Продолжая жить этой беспросветной жизнью, моя мать трясётся от страха и держится за эту сраную говённую жизнь, категорически отказываясь приехать к сыну в Америку, потому что она смертельно боится всяких Израилей, Америк и Канад. Потому что там, в страшном далеке — чужая, незнакомая ей жизнь, которую она никогда не видела, прожив всю жизнь за железной стеной. А всё незнакомое — страшно. Страшен чужой климат, чужой язык, чужие законы и обычаи, чужие вещи, чужие запахи. Страшно быть в тягость. Страшно, когда у тебя совсем не осталось здоровья, и нет сил начать новую жизнь, а точнее провести в приличном месте те жалкие крохи, что от неё остались. За всё за это тоже отдельное «спасибо» моей бывшей родине.

Бывшая моя родина, как я к тебе отношусь? Я даже не могу послать своей матери больше денег, чтобы она не боялась их тратить, потому что в любой момент ты можешь сказать своим гражданам бессмертное булгаковское: "Граждане, сдавайте валюту!". Остаётся только виснуть на телефоне и умолять мать тратить деньги, пока они не обесценились, пока их не отобрало распроебучее бандитское государство. Тратить, не жалеть — чтобы я мог безбоязненно прислать новые. Но мать боится — страшно боится тратить присланные деньги, потому что не знает, что может случиться завтра… Потому что завтра может случиться что-то ужасное. Настолько ужасное, что все деньги понадобятся именно завтра — тогда, когда это ужасное случится. Так жить — очень страшно, но поехать к сыну в незнакомую и потому очень страшную Америку всё-таки еще страшнее… Вот так расправилась моя бывшая родина с моей матерью. Расправилась она и со мной, эмигрантом, потому что нельзя стать своим, родным в новой стране, приехав в неё в сорок с копейками лет.

Бывшая моя родина, как я к тебе после всего этого отношусь? Бывшая родина-уродина, как я к тебе… Как я тебя… блядь, сранина ебАная, бандитская фря, да разъебись ты трипедарогандонским гнойномудодрищенским хуепиздным распроёбом, залупоглазая вафлемордая хуесосная пиздопроушина, сраноблевотная распроёбина, охуевающая в своей глубокожопной дрыстопиздопоносной говноотсосной гнилопиздоебенистости! Тухлая поеботина… Сраная сифилома с кариесом… ёбаный твой рот… Ненавижу тебя до дрожи. Аминь!

Бывшая моя родина! Всё хорошее, всё лучшее, всё самое достойное, что в тебе ещё осталось, ты не защищаешь, а прицельно и безжалостно истребляешь. Сколько себя помню, сколько помню тебя — ты всегда старалась изорвать и погасить даже самый маленький лучик добра и любви, который мог бы обратить к тебе моё сердце. Так было всегда, и поэтому я считаю тебя страшилищем и дерьмом. Дерьмом и страшилищем. У меня нет сил любить тебя только за то, что ты — моя родина. Поэтому я люто тебя ненавижу. Аминь!

Господи, если ты и вправду есть, обрати на меня свой взор и укажи мне выход. Я ненавижу свою бывшую родину, но у меня нет больше сил ненавидеть то, чего не удалось полюбить. Господи, если ты и вправду есть, дай мне сил ненавидеть мою бывшую родину и дальше. Дай мне сил ненавидеть её, пока она не изменится к лучшему, так чтобы я смог её полюбить, или до тех пор, пока я не умру. Не дай мне опуститься до тупого равнодушия колбасных эмигрантов. Аминь!

4. О несомненной пользе уток, чаек и пеликанов

У моей бывшей жены Наташи есть кошка по имени Милашка. Наташа её любит чрезвычайно и называет её "никчемушной скотиной", «мерзостью», "безобразием", "недоразумением на лапах" и прочими ласковыми прозвищами. С этой чрезвычайно очеловеченной и любвеобильной мягкой кошачьей тряпки, не признающей иного места кроме как на коленях одного из нас, я написал портрет кошки Офелии — персонажа моей короткой и печальной романтической истории под названием "Поездка в Мексику" (а вот, кстати, тебе и ссылка: http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/mexico.shtml. Читай, читатель. Хуиная твоя голова (С)А.Никонов).

Увы! Уезжая в далёкую Америку, кошку Милашку пришлось оставить в Москве. Да и жену Наташу тоже пришлось вернуть её матери, всего годом позже. Наташина мать не могла жить без единственной и обожаемой дочери. Во время коротких переговоров Далласа с Москвой покинутая тёща громко рыдала в трубку, а преданная дочь чернела лицом и пропадала от мысли о том, как мать каждый день без неё умирает, и всеми помыслами стремилась к ней. Разумеется, мой скромный заработок начинающего американского программиста не выдерживал катания жены на самолёте к матери и обратно, при учёте того, что я приехал, не имея ни сбережений, ни кредитной истории, ни родственников в США, могуших поддержать.

Когда притязания моей супруги на оплату её перелётов в Москву вошли в непреодолимое противоречие с моими финансовыми возможностями, во мне неожиданно вспыхнуло откуда-то взявшееся чувство справедливости, типа "Объясни мне, моя родная, почему я должен жить долгие месяцы в полном одиночестве, ожидая, пока ты исполнишь свой дочерний долг? Почему я должен тратить последние деньги, оплачивая твои свидания с твоей матушкой в Москве, когда у моей матушки в Рязани не хватает денег на прожитьё, да и у меня самого осталось денег только на пару месяцев рента, да на еду?" Внятного ответа на этот вопрос я не получил, и мне стало ясно, что существует только два взаимоисключающих способа решить проблему: либо неизбежный развод с женой и одиночество в Америке, либо немедленный развод с Америкой и позорное возвращение в Москву, в тёщину квартиру, где я должен буду продолжать жить "в детях". Оно же — возвращение в сраный ебучий "постсовковый совок", от которого я бежал как от чумы, озверев с перепугу. Возвращаться мне тогда хотелось как умереть, да и сейчас хочется не многим более того. Хотя в последнее время мне часто хочется умереть, иногда до чрезвычайности. Тогда не хотелось. Тогда хотелось пожить достойно, хоть несколько дней. Теперь, когда я пожил свои несколько дней достойно, я готов умереть во всякий момент.

В первый раз Наташа уехала от меня к матери через полтора месяца после нашего прилёта в США. Одним днём из женатого человека, в течение семи лет спавшего исключительно в объятиях любимой супруги, я превратился в холостяка, предоставленного самому себе где-то на краю света. Я тогда чуть не рехнулся один с тоски, сидя в Лас Вегасе. Нервы мои не выдержали, и в результате через месяц меня выкинули из проекта за то, что я в озверевшем от тоски состоянии вздумал учить начальство, как ему вести этот проект. Вообще, живя в совке, я по большей части своё начальство ни в грош не ставил и всегда в самых прямых выражениях сообщал ему, что я о думаю о его умственном развитии, и что мне от него надо, чтобы я выполнил поставленную задачу без его сраного никчемного руководства, а по своему разумению. Как выяснилось, в Америке чинопочитание и субординация — это святое. Вольнодумцев вроде меня немедленно вышвыривают за дверь. Именно так со мной и поступили. После того как у меня забрали бадж и выставили за дверь, подлюки один в один выполнили все мои рекомендации, которые я изложил, выступая не по чину. Итак, я остался не у дел, и рекрутёрская фирма, рабом которой я был (для несведущих поясняю: фирма была держателем моей рабочей визы H1), стала подыскивать новую точку, куда меня заслать консультантом.