Меня зовут Люси Бартон - Элизабет Страут

– О, простите, я здесь не работаю, – сказала она. Я ответила, что так и поняла – просто мне хотелось узнать ее мнение. И добавила, что мне нравится, как она одета.

– О, о’кей, – отозвалась она. – В самом деле? Ну что же, спасибо. О да, он мил. – Наверно, она видела, как я дергаю за лацканы пиджака, о котором ее спросила. – Действительно мил. Вы собираетесь носить его с юбкой?

Мы обсудили юбку, а также имеется ли у меня юбка подлиннее – просто на тот случай, сказала она, если я захочу надеть каблуки.

Она была красива, и я подумала, что люблю Нью-Йорк за этот дар – бесчисленные встречи. Может быть, я заметила в ней печаль. Такое ощущение у меня возникло, когда я вернулась домой и ее лицо всплыло в памяти. Я не заметила грусти, когда была рядом, поскольку она все время улыбалась, и от этого ее лицо светилось. Она выглядела как женщина, в которую до сих пор влюбляются мужчины.

– Чем вы занимаетесь? – спросила я.

– В смысле работы?

– Да. Судя по вашему виду, вы занимаетесь чем-то интересным. Вы актриса? – Я повесила пиджак на плечики: у меня не было денег, чтобы купить такую вещь.

– О, нет-нет, – сказала она и покраснела. – Я всего лишь писательница. Вот и все. Наверно, ей не раз приходилось отвечать на этот вопрос. А может быть, она действительно так думала: «Всего лишь писательница». Я спросила, что она пишет, и она вспыхнула и, взмахнув рукой, сказала:

– О, знаете, книги – романы и все такое. Ничего особенного.

Мне пришлось спросить ее имя, и снова возникло ощущение, будто я сильно ее смутила. Она вымолвила на едином дыхании: «Сара Пейн», и я, не желая больше ее смущать, поблагодарила за совет. Казалось, она расслабилась, и мы заговорили о том, где лучше покупать обувь – на ней были лакированные туфли на высоком каблуке. Затем мы расстались, и каждая из нас сказала, что было очень приятно познакомиться.

Дома, в нашей квартире – к тому времени мы переехали в Бруклин-Хайтс[12], – дети носились с криками: «Где фен?» или «Где блузка?» (она была в стирке). Я нашла на наших книжных полках Сару Пейн. Она была не особенно похожа на фотографию на обложке. Как оказалось, я уже читала ее книги. А потом я вспомнила, как познакомилась на вечеринке с мужчиной, который ее знал. Он говорил о ее книгах. Сказал, что она хорошая писательница, но ей мешает «мягкость сострадания», которая вызывала у него отвращение и, по его мнению, делала ее произведения слабее. И все-таки мне нравились ее книги. Мне нравятся писатели, которые пытаются рассказать правдивую историю. А еще ее книги нравились мне потому, что она выросла в захудалом домишке с яблоневым садом, в маленьком городке в Нью-Гемпшире, и писала о сельских районах штата. Она писала о людях, которые занимаются тяжелым трудом и страдают, хотя иногда с ними случается что-то хорошее. А потом я осознала, что даже в своих книгах она говорит не совсем правду, всегда держится подальше от чего-то. Ведь она с трудом сказала мне свое имя! И я почувствовала, что могу понять и это.

На следующее утро в больнице (с тех пор прошло так много лет) я сказала маме, как меня беспокоит, что она не спит. А она ответила, что ни к чему беспокоиться, так как она всю жизнь спала урывками. А потом она вдруг начала говорить о своем детстве и о том, что в детстве тоже спала урывками.

– К этому привыкаешь, когда не чувствуешь себя в безопасности, – сказала она. – Всегда можно вздремнуть сидя.

Я очень мало знаю о детстве моей матери. Пожалуй, это не так уж необычно, и многие мало что знают о детстве родителей. Я имею в виду – по-настоящему. Сейчас возник большой интерес к родословной, а это означает имена, места, фотографии и официальные записи. Но как же мы можем узнать, какова была повседневная жизнь (если наступит момент, когда это будет нам небезразлично)? Благодаря пуританству моих предков беседа не была для них источником удовольствия – в отличие от того, что я наблюдала в других культурах. Но в то утро в больнице моя мать с явным удовольствием рассказывала о том, как не раз проводила лето на ферме. По какой-то причине мама в детстве почти каждое лето приезжала на ферму, принадлежавшую ее тете Селии. Эта женщина запомнилась мне как худая бледная особа, которую мы с братом и сестрой называли «тетя Тюлень»[13]. По крайней мере я считала, что она действительно «тетя Тюлень». А поскольку дети понимают все буквально, то я недоумевала, почему ее зовут так же, как океанское животное, которое я никогда не видела. Она была замужем за дядей Роем, который, насколько мне известно, был приятным человеком. Моя кузина Гарриет была их единственным ребенком, и ее имя периодически возникало на протяжении всей моей юности.

– Я думала о том, – сказала мама тихим голосом, – как однажды утром – о, мы были маленькими, мне было пять, а Гарриет три, – так вот, я думала о том, как мы решили помочь тете Селии обрывать засохшие головки с лимонных лилий, росших у амбара. Но Гарриет была совсем крошкой, и она решила, будто большие бутоны и есть засохшие головки, которые нужно обрывать. И она как раз обрывала их, когда вышла тетя Селия.

– Тетя Тюлень рассердилась?

– Нет, я ничего такого не помню. Рассердилась я, – ответила мама. – Ведь я пыталась ей растолковать, где бутон, а где засохшая головка. Глупый ребенок.

– Я не знала, что Гарриет глупая. Ты никогда не говорила, что она глупая.

– Что ж, возможно, она и не была глупой. Вероятно, не была. Но она всего боялась, она боялась молнии. Пряталась под кроватью и хныкала, – продолжала мама. – Я никогда этого не понимала. И она так боялась змей. В самом деле, глупая девчонка.

– Мама, пожалуйста, не произноси больше это слово. Пожалуйста. – Я сразу же попыталась сесть и задрать ноги. Даже теперь мне всегда хочется задрать ноги, как только я слышу это слово.

– Какое слово? «Змеи»?

– Мама!

– Ради бога, я не… Хорошо, хорошо. – Она махнула рукой и, пожав плечами, повернулась к окну. – Ты часто напоминала мне Гарриет, – сказала она. – Эти твои глупые страхи. И твоя способность жалеть первого встречного.

Я и теперь не знаю, какого это первого встречного я пожалела.

– Но я хочу послушать, – сказала я. Мне хотелось услышать мамин голос, этот изменившийся голос.

Медсестра Зубная Боль вошла в палату. Она измерила мне температуру, но при этом не смотрела в пространство, как Печенье. Зубная Боль внимательно посмотрела на меня, потом перевела взгляд на градусник и сказала, что у меня по-прежнему лихорадка, как и вчера. Она спросила мою мать, не нужно ли ей чего-нибудь, и та поспешно помотала головой. С минуту Зубная Боль постояла в растерянности, с горестным видом. Затем она измерила мое давление, которое всегда было прекрасным – в то утро оно тоже было прекрасным.

– Ну что же, хорошо, – сказала Зубная Боль, и мы с мамой поблагодарили ее. Она сделала записи в моей карте и, дойдя до двери, обернулась и сказала, что скоро придет доктор.

– Доктор показался мне милым человеком, – заметила мама, обращаясь к окну. – Когда он приходил вчера вечером.

Зубная Боль оглянулась на меня, покидая палату.

Помолчав с минуту, я попросила:

– Мама, расскажи мне что-нибудь еще про Гарриет.

– Ты же знаешь, что случилось с Гарриет. – Мама вернулась в комнату, ко мне.

– Но ты же всегда любила ее, правда? – сказала я.

– О, конечно – с чего мне было не любить Гарриет? Ей очень не повезло с замужеством. Она вышла замуж за человека из другого города, с которым познакомилась на танцах – в амбаре танцевали square dance[14]. Люди за нее радовались, ведь она не была красавицей, даже в расцвете молодости.

– А что с ней было не так? – спросила я.

– Все с ней было так. Просто она всегда была капризной, даже в юности – а еще эти торчащие зубы. И она курила, так что у нее плохо пахло изо рта. Но она была милой и никогда никому не желала зла. У нее было двое детей, Абель и Дотти…

– О, я в детстве любила Абеля, – вставила я.

– Да, Абель всегда был чудесным. Иногда яблоко падает далеко от яблони. И вот однажды муж Гарриет вышел купить ей сигареты и…

– Больше никогда не вернулся, – заключила я.

– Вот именно – не вернулся. Он действительно так никогда и не вернулся. Упал мертвым на улице, и Гарриет так намучилась, пытаясь не дать государству отобрать детей. Он ничего ей не оставил, бедняжке, – конечно, он не ожидал, что вот так вдруг умрет. Тогда они жили в Рокфорде – ты знаешь, это в часе езды, – и она так и осталась там, уж не знаю почему. Но она каждое лето присылала к нам детишек на несколько недель. О, такие грустные дети! Я всегда шила Дотти новое платье перед отъездом домой.

Абель Блейн. Помнится, у него были слишком короткие штаны, выше лодыжек, и дети смеялись над ним, когда мы приходили в город. Но он всегда улыбался, как будто это было ему безразлично. У него были плохие зубы, к тому же кривые, но вообще-то он был красив. Наверно, он знал, что красив. А главное – у него было доброе сердце. Это он научил меня отыскивать еду в дампстере[15] на задах кондитерской Чатвина. Удивительно, что он делал это не таясь: стоял, отбрасывая в сторону коробки, пока не находил то, что искал, – вчерашние и позавчерашние пирожки, булочки и пирожные. С нами никогда не было моих сестры и брата – уж не знаю, где они тогда были. После нескольких визитов в Эмгаш Абель больше не вернулся. Он работал билетером в театре – там, где жил. Однажды он прислал мне письмо, в которое вложил брошюру с изображением вестибюля театра. Помню, вестибюль был красивый, облицованный множеством разноцветных изразцов.