Тайна серебряного гусара - Марина Елькина

Генка фыркнул и чуть не расхохотался. А Риммочка-то сейчас наряжается, ломает свою бедную головку, почему не к Жорику, почему в кино!

Часов в шесть пошел дождь. Не летний — веселый, крупный и теплый, а какой-то осенний — мелкий, мрачный и нудный.

Генка сначала расстроился — рушатся его «злодейские» планы. Римка в такой дождь в кино не пойдет.

Это точно. Сейчас позвонит и скажет: «Извини, Женечка, давай завтра в кино. Мокнуть неохота».

Но прошло полчаса, а Римкиного звонка не было. Неужели не передумала?!

Вот делать нечего! Генка бы точно отложил любое свидание! Лучше книжку почитать или поиграть с компьютером.

Генка забеспокоился.

Безобидное «злодейство» превращалось в обидное «издевательство». Римка — тоже человек.

Почему она должна мокнуть под дождем у кинотеатра? И вечер ей испортил.

И не только ей, потому что брат, ничего не понимая, будет ждать ее у Жорика и волноваться. Да и себе Генка умудрился испортить настроение — какие теперь игры или книжки? Так и будет думать, что натворил глупость и люди страдают.

Генка посмотрел на часы и разозлился сам на себя.

Что теперь исправишь за двадцать минут?

У Жорика телефона нет, Женьку не предупредишь.

Он попробовал набрать номер Римки, но никто не ответил. Конечно, она уже у кинотеатра. Ждет Женьку.

А может, не ждет? Может, раскусила она Генкин обман? Сидит теперь с Женькой у Жорика и смеется над маленьким, глупеньким «братишкой».

Это легко проверить. Генка накинул дождевик и побежал к кинотеатру.

Если мама вернется в это время домой — крику хватит на весь вечер.

«Выздороветь не успел! Все лето проваляться хочешь! Я тебя в больницу положу, чтобы вел себя как следует!»

Генка все это выслушал мысленно, пока мчался к кинотеатру. Даже представил мамино лицо и добавил к словам мамины интонации. Но домой не повернул.

Римку он увидел сразу.

Немногочисленные зрители заходили в фойе, а Римка, без билета и почему-то без зонта, в промокшем плащике, пряталась под козырьком у стеклянных дверей и недоуменно оглядывалась, ожидая Женьку.

Генка спрятался на секунду за колонной, она скользнула взглядом мимо. И Генке стало стыдно. До этого было просто неприятно, неудобно, а тут стало стыдно.

На часах над входом — без десяти семь. Генка рванулся к кассе, выскреб все свои деньги. Слава богу, их хватило на два билета.

— Поторопись, — посоветовала кассирша.

Генка молча кивнул и выскочил на улицу.

Теперь — к Жорику. Хорошо, если Женька уже там.

А если нет? Если нет, нужно вернуться и все объяснить Римке. Этим объяснением дальнейшая вражда к «братишке» обеспечена, но что делать? Сам заварил кашу.

У Жорика гремела музыка. Звонок никто не услышал, Генка толкнул дверь и очутился в квартире. Ребята, девчонки, знакомые и не очень.

Где Женька? Где хотя бы Жорик?

Времени всего пять минут!

— Генка! Ты что здесь делаешь? — Женька за плечо развернул брата к себе.

— Римка звонила, — выдохнул Генка.

Вот смешно! Все рассчитал, все предусмотрел, а что говорить — не подумал! Как все объяснить?

— Она тебя в кино ждет.

— В кино? — ошарашенно прокричал Женька.

В громе музыки трудно было что-то правильно понять.

Генка вытолкнул брата на лестничную площадку.

— Давай скорей! В семь часов сеанс!

— Уже семь. Она с ума сошла? В жизни с ней в кино не ходили!

— Сегодня сходишь! — отрезал Генка.

— Твои проделки? — прищурился брат.

— Долго объяснять. Потом. Она ждет. Давай.

— Но мы же у Жорика… Договорились… Какое кино?

— Ты что, тупой?! — чуть не плача, взорвался Генка. — Она ждет у кинотеатра! Без двух семь! Фильм начинается! Дождь на улице!

Он выкрикивал все подряд и вряд ли этим вносил ясность в спутанные мысли брата.

— Быстрее! Где твой плащ?

— Я даже билеты не успею… — попробовал возразить Женька.

— На! — Генка сунул ему в руку чуть смятые, влажноватые билеты. — Беги!

— Генка! Вернусь — голову оторву! — сбегая по лестнице вниз, проорал Женька. — Марш домой!

Генка спустился следом, увидел развевающийся плащ брата, брызги от рассекаемых луж и улыбнулся. Ладно, бог с ней, с Римкой! Хочет, пусть женится.

* * * Письмо третье

«Сонечка!

Не могу передать Вам чувств, охвативших меня после Вашего письма! Война коснулась всех, и даже Вас!

Вы только не переживайте, я узнавал, мирных русских в Германии в плен не берут. Вашим родителям это не грозит.

Всем нашим дают возможность уехать в нейтральные страны. В Швейцарию, к примеру. А оттуда морем можно добраться до России.

Ваш папа наверняка предпринял все нужные меры. Они сейчас где-нибудь в дороге.

А может, пока дойдет мое письмо, будут и дома.

Знаете, Соня, я в своем юношеском эгоизме полагал, что война, страдание и боль — удел только военных, то есть мой удел. Как это было смешно и глупо!

Неделя в эшелонах убедила меня в другом: война — переворот для всех, переворот их жизни, их привычек, их мыслей.

Ах, Сонечка, какой ужас, не поддающийся пониманию, внушает бесконечность военных эшелонов. Вагонами заняты все железнодорожные колеи.

Солдаты, лошади, снаряды, орудия, госпиталя, солдаты, солдаты, солдаты. И в одном из этих эшелонов я. Это так далеко от лавров великих полководцев. Это так далеко от веселых игр юнкеров. Это так далеко от Вас, от Кости, от дачи в Павловске.

Офицеров, то есть нас, кормят неплохо, а солдаты полуголодные. На каждой станции к эшелону спешат женщины, протягивают им хлеб, пироги, картошку.

Иногда какой-нибудь городок обставляет наше прибытие как торжество. Тогда нас встречают с духовым оркестром и пламенными речами, произносимыми в поддержку боевого духа. Не знаю, как поднимается у других боевой дух от таких приемов, а у меня появляется только злость.

Конечно, люди не виноваты в том, что началась война, но я начинаю понимать Костю — эта оголтелая поддержка правительства вызывает по меньшей мере раздражение. Скоро мы пересечем границу России и будем защищать чужие земли, и многие из этих эшелонов навсегда там останутся. Смерть — штука бессмысленная, а гибель на чужой войне — самая бессмысленная из всех смертей.

Эшелонам освобождают пути. Не считаясь ни с чем. В тупики отгоняют вагоны с купеческими грузами, останавливают на несколько суток пассажирские поезда. Пропускают нас. Чтобы потом принимать обратно — искалеченных и убитых.

Нет-нет, Сонечка! Я вернусь. Я верю, я знаю, что вернусь. Хотя бы потому, что мне еще о многом нужно поговорить с Вами.

Спасибо Вам за Ваши молитвы. Не знаю, как Бог, а я их слышу.

Ждите родителей, не отчаивайтесь. Они живы и здоровы.

Они Вам обо всем, что творится, и расскажут. О том, что я в своем сумбурном письме, в трясущемся вагоне, в полутьме и вспомнить не могу.

Прошу Вас, Сонечка, не забывайте меня в этих эшелонах! Ни Вы, ни Костенька! Я вас обоих нежно люблю.

Ваш Николай.

6 августа 1914 года».

Глава VII ФРАНЦУЗСКИЕ ПИСЬМА

— Димон, ты должен внести свой весомый вклад в расшифровку писем! — возвестил Генка.

Димкино лицо вытянулось от неожиданности:

— Какой вклад?

— Осталось три французских письма. Ты их должен перевести.

— Я?!

— Ну а кто же? Ты же у нас французский изучаешь.

— Гений, у тебя крыша съехала с этими письмами! — возмущенно заорал Димка. — Я не могу по-французски!

Генка рассмеялся. Французский язык и его друг — это была отдельная история.

* * *

В пятом классе, когда вводили иностранный, группы поделили сами учителя, ни с кем из ребят не советуясь. Так Генка попал на английский, а бедняга Димка — на французский.

У Димки началась паника — какие контрольные он напишет без Генки? И вообще, что он поймет, если друг не объяснит?

А тут еще «француженка» вредной оказалась. Звали ее Антониной Егоровной. Она была длинная, морщинистая, с выпирающими лошадиными зубами.

Димка уверял, что она никогда не смеется и даже не улыбается. Генка верил, потому что на Димкин счет у нее не было причин улыбаться.

Димка проявил на французском удивительную тупость, даже для него чрезмерную. Он отказывался понимать, что буквы могут произноситься по-другому, и никак не запоминал новые слова. Даже алфавит стал для него не камнем, а скалой преткновения.

В свою очередь, Антонина Егоровна объявила Димке войну и ставила исключительно двойки.

Димка просил у Генки защиты, но Генка защищать отказался:

— Я ее боюсь! Она как посмотрит! Я тут же кроликом становлюсь перед удавом! Я не буду с ней говорить!

Димка обиделся.

Вот тебе и друг! Не может с учительницей поговорить, чтобы она Димку на английский отпустила!