На закате солончаки багряные - Н. Денисов

Выбрав за околицей поляну, самолет опустился невдалеке от сарая, где сушились под обжиг сырые кирпичи. Какое-то время рулил на поляне, подпрыгивая на кочках, ревел мотором на больших оборотах, потом смолк. Пропеллер перестал вращаться. Летчик, молодой парень, вышагнул из открытой кабины на зеленое, обтянутое жесткой тканью крыло, спрыгнул на землю. Тут уж гуртились подоспевшие. Поздоровался с мужиками, попросил попить. Быстренько, из сторожки колхозного зерносклада, принесли кваса, нас, ребятишек, оттеснили. Но Юрка, с завистью смотрели мы, сумел проскользнуть между ног взрослых — поближе к летчику. И даже потрогал крыло машины. Летчик что-то объяснял мужикам, брал из шуршащей пачки печенье, запивал из кринки квасом. Мужики слушали его, кивали.

В задней кабине ПО-2 был еще один человек. На него обратили внимание, когда тот спустил на землю увесистый блестящий прибор, стал смотреть в него, прислушиваясь, крутя никелированные ручки.

Спросить, что он делает, его никто не решился.

Самолет улетел так же скоро, как и появился. Пока он разбегался против ветра, оглушительно стрекоча и раздувая пузырями рубахи бежавшей следом ребятни, мужики махали выгоревшими картузами. Бабы придерживали цветастые подолы, продолжали дивиться впервые увиденному так близко аэроплану.

Расходились взрослые неохотно, шумно обсуждая событие. Мне и не вспомнить теперь, кто произнес это слово — «нефть». Но слово было сказано. Глуховатый мужик по прозвищу Братка, он прибежал к самолету, бросив неоструганную оглоблю к телеге, уверял мужиков:

— Точно, Карасин нашаривают под землей!

Над ним посмеялись, но поддержали:

— На днях это — на плотцы пришел воды почерпнуть, а поверху так сизая плёнка и плават. Нефть! Близко где-то она, под суглинком… Который уж раз примечаю…

Встряла какая-то бабенка:

— Карасин… Нефть… То-та! Это трактористы, холеры, мазутными ведрами протеяли воду черпать. Рубашонки полоскать негде…

Бабенку одернули. Замолчала. Всем хотелось верить в хорошее, грандиозное, необычное. Не случалось еще в нашем селе таких событий, как прилет самолета. Чудачества какого-нибудь. Нет, не случалось. Даже свадьбы, где можно поплясать от души, поклясться соседу в уважении и дружбе, а нам, ребятне, поглазеть на застолье сквозь неплотно задернутые занавески, давно не было. Нет, давно не было. Цвели подсолнухи, пахло визилем на сеновалах. По утрам отбивали косы во дворах, над полем парили ястреба и жаворонки. К полудню изнывали от жары — скотина, люди. Но люди делали работу. Простую, привычную. Каждый день. До заката.

И вот — на тебе!

Авторитет в суждениях держали мужики. Но им так казалось. Дальше всех фантазии заходили у нас, ребят. Удивил всех Генка Логинов — парнишка с совхозной улицы:

— Я точно знаю — за падинником сталь залегает в земле. Сталь! Так что железную дорогу из города к нам потянут. Точно. В совхозной дирекции я слушал: поезда будут ходить к нам…

Мы округлили на Генку глаза. Как-никак он хоть с горем пополам, но уже первый класс закончил. Правда, про Генку, потешаясь, рассказывали и такое:

— Мама, я кол получил по арифметике! — это Генка ошарашил мать свою уже в первую неделю учебы в школе.

— Учись, учись, сынок, кустюм новый куплю! — одобрила мать. Потом спохватилась, но ругаться уже было поздно.

Опять застучали топоры у строящейся колхозной базы, зачакала в кузнице наковальня, полилась в ведра у колодца вода. А мы еще гуртились на бугре, вспоминали подробности. Говорили сейчас не о летчике, а о том, кто прилетел на заднем сиденье аэроплана.

— Как он достал свой моторчик, я сразу догадался — пробу брать начнет! — говорил Шурка Кукушкин.

— Какую пробу?

— А какую на молоканке берут, на состав и жирность, понял?

— Да это же у молока жирность проверяют, а тут зернозем…

— Тут тоже надо пробу брать, чтоб не ошибиться. Нефть ишшут, кумекать надо! — настаивал на своем Шурка. Сам-то он про молочную «пробу» знает со стороны: коровы у Кукушкиных нет. И, понятно, плана на их подворье тоже нет — по молоку.

— Верно, говорит Шурка! Я целое лето план таскал, а оказалось, что — мало. Жирности не хватило! — подал голос Юрка.

— Пошел ты! Жирность! А может, это шпионы? Связали бы — и в сельсовет… У председателя Потапа Алексеича наган в сейфе.

— А ты наган видел?

— Как тебя, видел.

Не поверили и этому.

Мы лежали на поляне…

Юрка, самый старший из нас, затих, больше не вступал в разговоры мелюзги, думал. Потом спросил задумчиво:

— А кто видел, что ел летчик?

Никто не видел, что ел летчик.

— Да-а, хорошо быть летчиком! Вот вырасту, обязательно на летчика пойду.

— Упадешь где-нибудь в озере, захлебаешься.

Юрка не обратил внимания:

— Главное, летчикам всегда печенье дают! С килограмм, а может, даже больше. В каждом кармане насовано… Сам видел. И еще шоколад — НЗ.

— А это еще чё — НЗ?

— Неприкосновенный запас. Понятно?!

Мы пофантазировали еще какое-то время. Вопрос о нефти решился сам собой: «Раз говорят мужики… Раз прилетал самолет!» Не зря же он горючее жег, не зря в такую даль летел к нам в окуневские Палестины. У нас вон горючее берегут. Хоть и каждый день ездит в Ишим на бензовозе дядя Ваня Саломатов, с нефтебазы привозит. Случалось, что и пустым возвращался: нет горючего в городе! А тут — своё, дармовое! Копни землю поглубже, можно все бензобаки, керосиновые лампешки по горло залить. Вот какое дело — нефть!

Забыли мы в тот день про свои огородные подвиги, напрочь забыли!..

Как сейчас вижу прилет самолета — вблизи ряма и Засохлинского острова, где по весне так синё от незабудок, а летом снуют осы и разноцветные бабочки — раздолье, приволье. Из деревенских, бежавших на эту поляну посмотреть самолет, больше помнится молотобоец Васька Батрак и его тяжелая кувалда. Зачем он не оставил её в кузнице, до сих пор не пойму!

Недавно была война. В школу было мне еще рано. И голодно было в нашей местности. А столь было света, столь загадочного, манящего.

И не скоро еще — родилось у меня это самое «документальное» моё стихотворение:

Прилетал самолёт…А зачем? Уж теперь не узнаю!Пусть побольше загадок останется нам на Руси.Помню, в озере Долгом, зеленую тину глотая,От моторного рева ушли в глубину караси.Самолет покружил, опускаясь во поле широком,По которому резво коняга трусил под дугой.Помню, мы от винта раскатились весёлым горохом,И ковыль заклубило спрессованной силой тугой.И казалось — небес опускался за ярусом ярус,Что-то кепку удуло в угрюмый дурман конопли,Чьей-то белой рубахи надулся восторженный парус,И смущенные бабы держспи подолы свои.Из кабины ПО-2 показался таинственный лётчик,Он на землю сошел и «Казбек» мужикам предложил.Сразу несколько рук потянулось и только учётчикУгощенья не принял — он, знать, в РККА не служил.Прилетал самолёт… Пустяки, приключенье какое!Ну село всполошил, от работы, от дел оторвет.И поднялся опять. Но надолго лишил нас покоя;Ведь не зря же, конечно, он, тратя бензин, прилетал?Нет, не зря… Ах, как он растревожил меня, шпингалета:«Буду летчиком — точно! — решил, — А доверит страна,Сам сюда прилечу я со сталинским важным пакетом,Папирос дополна и конфет привезу дополна!А на землю сойду — от сапог только солнышко брызнет!И на чай, на блины со сметаной родня позовет.В ту уж пору, конечно, мы все заживём в коммунизме…»Дальше спутались грёзы. Позвали полоть огород.Снова возле домов мужики с топорами потели,Так никто и не слышал мальчишечью думу мою.На Засохлинском острове сильно берёзы шумели,И журавль у колодца раскачивал долго бадью.

ЦЫГАНСКИЕ КОСТРЫ

Орду нашу так и сдуло с уличной полянки. Побежали каждый ко своему двору, захлопали калитками, загремели засовами, накидывая кованые и проволочные крючки на петли внутренних запоров. Прилипли изнутра подворий к щелястым заборам и плетням, будто изготовились к скорой обороне.

А они, цыгане, повозки их с впряженными в оглобли конягами, двигались неразбойно, мирно, но с непонятным все ж нездешним пафосом, шиком. А ведь наезжали к нам эти полудикие, неизвестно откуда взявшиеся цыганские таборы, считай, каждое лето, И вроде б уж привыкли мы к разноцветию юбок и кофт цыганок, к их наступательным манерам, к голым, рахитичного вида, брюхам их ребятишек, к косматым, смоленым чубам вихреватых мужчин-цыган, к их фасонистым плеткам за поясом или за голенищами высоких сапог, к рубахам навыпуск — поверх просторных шаровар, при ярких опоясках с кисточками, а порой и при кожаных ремешках — иной поясной перевязи.