Через мост и дальше - Олег Федорович Соловьев

близкие. Твоя семья, в конце концов.

– Да. Но жить там я, тем не менее, больше не хотел. Бывает же, что люди понимают, что совершенно чего-то не хотят. И понимаю это не только я, а каждый из нас. И ты тоже.

– Это похоже на упрек.

– Все упреки, которые не стоило говорить, я тебе уже когда-то сказал.

– А которые стоило?

– Нет упреков, которые стоит говорить.

– Все-то ты умничаешь.

Я не старался специально. Возможно, иногда выходило само собой.

Мы почти все допили, когда она спросила:

– И вот уехал ты, и тебе тут хорошо? Поменялось что-нибудь?

– Поменялось, конечно. Все вокруг поменялось. На первые пару месяцев. Потом все стало привычным. Кто-то из наших знаменитых эмигрантов говорил, что, уезжая, мы не меняем ни язык, культуру, географию или собственную природу, а одни печали на другие.

– Какие у тебя печали?

– Ну да, я тебе сейчас расскажу, а потом ты положишь мою сломанную голову на свои всеисцеляющие колени, что бьются, будто сердце, и мои печали на время умрут. Пойдем спать, такие разговоры меня немножко утомляют.

Я взял второе одеяло и лег на диван в комнате, которая не была спальней. И заснул, как только лег.

Ночью мне приснилось, что я вытащил ее из воды. Из реки, если быть точным. Я шел ночью по набережной и услышал всплеск, который вызывает падение достаточно тяжелого тела в воду с  определенной высоты. Кто-то спрыгнул с моста. Поскольку звали меня не Жан Батист, я не убежал, успокаивая свою совесть, а спрыгнул следом за этим кем-то. Когда я вытащил его из воды, это оказалась она.

Сны вообще не отличаются последовательностью и проработкой всех мельчайших деталей. Потому что потом я увидел письмо, которое держал в своей руке. Там было что-то написано, но запомнил я только три слова. “Ненависть старше любви”.

Следующее, что я увидел, это как она садится в поезд на вокзале, а я ее провожаю. Двери закрываются, она машет мне с улыбкой на лице, а я стою на платформе и держу руки в карманах. Будто в каком-то старом кино.

Утром я проснулся, удивился, почему я сплю на диване, а потом уже удивился тому, что видел сон. Потом я встал, вышел на кухню, по традиции посмотрел на шуруп, а потом увидел на столе лист бумаги. На нем было написано:

“Доброе утро!

Прости, что я ухожу, пока ты еще спишь, но так надо, а подробности очень долго описывать.

Спасибо, что оказался здесь, и встретил меня с лишь умеренным раздражением вместо вселенского. Ненависть старше любви, мы оба это знаем и ничего с этим не сделаешь.

Я еще зайду перед тем, как уеду. Часа через два, скорее всего.

А еще, я не успела выпить сегодня кофе. Сделай мне…”

Я прочел письмо три раза, но плохо мне стало уже после первого. Письмо было по-настоящему страшным. Самое страшное было то, что я совершенно не знал, как и где ее искать. Она не оставила никаких координат, не сказала, куда идет. Даже гостиницу, в которой остановилась, не назвала. Я принялся было высчитывать, во сколько она ушла, и как скоро пройдут эти ужасные два часа, но дело это было заведомо бесполезное. Потом я схватил какую-то одежду, натянул ее на себя и побежал к реке. Может быть, мне повезет, и я чудесным образом успею, думал я, совершенно не понимая, что даже не знаю, куда именно успевать.

Когда-то, когда я был меньше, а фантазии во мне было больше, я иногда представлял, что бы со мной было, если кто-то из моих близких внезапно и непоправимо умрет. Несмотря на все кажущееся буйство фантазии, направленное, в основном, на то, чтобы просто представить такое развитие событий, я не мог придумать почти ничего, кроме того, что мне будет очень плохо. И того, что, скорее всего, я стал бы плакать. Безутешно. Порой, во сне, я видел себя в подобной ситуации, но даже во сне все было настолько пошлым и предсказуемым, как будто я пользовался всем известным набором штампов. Как-то раз моя подруга, самая первая из тех, кого я в своем воображении соединил с собой нерушимыми узами, которые на деле весьма буднично разрушились, на полном серьезе спросила меня, что бы я стал делать, если она внезапно умрет. И я не знал, что на это можно ответить. Поэтому промолчал. А она решила, что я недостаточно сильно ей дорожу, раз не могу ответить на такой банальный вопрос. Возможно, она хотела услышать какие-то совсем простые слова, но простые слова почти никогда не умели приходить в мою голову тогда, когда они были нужны.

На самом же деле я не знал ответа на этот вопрос всего лишь потому, что никогда не был в подобной ситуации.

Поэтому ощутив себя стоящим на мосту и смотрящим в воду в окружении незнакомых людей, которые что-то громко говорили и что-то суматошно делали, я не знал, что надо делать мне. Я просто замер и смотрел в воду, а на ней расходились круги. Потом меня кто-то толкнул, и я повернул в голову в сторону всеобщего внимания. На берегу реки, там, где к воде спускаются две линии ступенек, человек вытаскивал из воды другого человека. Очевидно, он спрыгнул в воду по необходимости, в отличие от первого, сделавшего это по своей воле. И так же очевидно, что круги, на которые я так заворожено смотрел, появились именно вследствие падения, добровольного или спасательно-необходимого, в воду одного, а затем и другого тела.

Я присмотрелся. Первый человек был мужчиной. У второго были длинные волосы. Я побежал, через мост, натыкаясь на людей и расталкивая их, побежал к тому месту, где было два мокрых человека в верхней одежде.

Второй человек оказался женщиной. Но не той, которая невольно заставила меня так сильно нервничать и так много бегать. Другой. Со своими причинами прыгать в воду на глазах у всего города. Ее спасатель, видимо, так же имел свои причины вытаскивать ее из воды на тех же самых глазах. Они были настолько поглощены друг другом, что меня не заметили, а я был настолько опустошен, что не стал привлекать к себе внимания, а поднялся по одной из лестниц и сел на верхнюю ступеньку. В моей голове вертелось множество слов, но из всех возможных фраз, в которые они могли сложиться, сложились они в самую, пожалуй, простую. Хорошо, что это была не она.

Почему я вообще стал так сильно переживать, подумал я.