Мост в белое безмолвие - Леннарт Мери

Жажда общения - одна из пружин культуры, но дело не только в этом. Как редкостное сокровище храню я воспоминание об одном старике. В сумерки в пустыне удивительная видимость. Я заметил его дом издалека и понял, что до совхозного центра - так теперь в Каракумах называют оазисы - недалеко. Это был светлый глинобитный домик с плоской крышей, похожий на большой спичечный коробок, и, подойдя поближе, я увидел, что перед темнеющим проемом двери расстелен красный ковер, на котором сидит и пьет чай старик в черном ватном халате и в серой чалме. Красный луч солнца, пересекая пустыню, заканчивал свой путь на его лице и на стене дома, все остальное тонуло в синеве. Я решил дождаться своих спутников и свернул с дороги к дому. Старик, не поворачивая головы и не глядя на меня, наклонился в сторону двери и что-то сказал. Оттуда высунулась рука и протянула старику пиалу. Когда я приблизился к нему шагов на десять, он впервые взглянул на меня, кивнул головой и указал на ковер. Я сбросил рюкзак, стянул с ног кеды и сел рядом с ним. Он налил в пиалу зеленого чая, пододвинул ее к моим ногам, отломил половину хлеба, похожего на большой блин, положил его рядом с пиалой и сказал что-то, что могло быть приветствием, молитвой или пожеланием приятного аппетита. Он не говорил по-русски и понимал, что я не знаю узбекского. Мы молча ели и пили, пока пунктирная линия моих спутников не приблизилась к нам. Я поднялся с ковра, старик тоже встал. Я поднес правую руку к сердцу и склонился в поклоне перед ним, старик сделал то же самое. Потом он вытянул вперед обе руки, я пожал его правую руку, положил левую на тыльную сторону его правой ладони, и он на мгновение коснулся левой рукой моей левой руки. Его длинные пальцы были холодны, сухи, странно шелкоковисты, рука вся изрезана темными морщинами, пыль пустыни за многие десятилетия вытатуировала на ней густую и тонкую сеть, такая же сетка покрывала его лицо, на котором оставались живыми одни только глаза. Я забросил рюкзак за плечи, а старик опять сел на ковер, приняв ту же самую позу, в которой я застал его, и обратил лицо к быстро холодеющему диску солнца, часть которого уже скрылась за горизонтом. Уходя, я ни разу не оглянулся на него, чтобы унести эту картину домой такой, как она запечатлелась в моих глазах. Есть {24} вещи, о которых мы редко думаем. Если бы узбекский ученый Бируни (1030) оглянулся назад, он увидел бы за собой такую же длинную историю, какую мы, эстонцы, числим сейчас за своей спиной. А ведь вся наша история, записанная в книгах, родилась уже после него! Значит, за спиной этого старика, сидящего в пустыне на пороге своего жилища, уместились две наши истории. Может быть, он был неграмотным, но иные наши грамотеи куда безграмотнее его. Эти рассуждения уводят нас в сторону от темы, но мне хочется сказать еще несколько слов об истории. Задумывались ли вы над тем, что эстонцы живут на своей земле уже три тысячи лет, если не больше? Мы ощущаем свою родину иначе, чем англичане или венгры. Нет, наверное, на земном шаре такого уголка земли, где каждый родник и каждый поворот проселочной дороги, каждый валун и каждое дерево были бы описаны с такой заботой и старанием, так воспеты на все лады и стали бы всенародной собственностью не только в конституционном, но и в поэтическом смысле этого слова. Это тоже история, не записанная и все же зримая. Но когда дело касается гостеприимства, у нас появляется комплекс черепахи. Нельзя же, в самом деле, объявлять недостатки добродетелями и верить юмористам, утверждающим, что жизнь эстонского крестьянина в прошлом была труднее, нежели жизнь узбека, армянина, русского или хотя бы немецкого крепостного! Жажда общения - святое дело.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Когда в воскресенье мы с Халдором отправляемся наконец в город, никакого определенного плана у нас нет. Может быть, он имел в виду небольшой праздничный обед в каком-нибудь мурманском ресторане, о рыбных блюдах которого похвально отзывался вчера вечером. На всякий случай я опустошаю хлебницу, стоящую в салоне на столе, и укладываю куски хлеба в свою планшетку. Катер мчится к порту, сопки отступают, между их гранитных плеч показываются широкие, прямые улицы, гладкие стены пятиэтажных домов детища одного времени и одного архитектора. В 1915 году на узкой прибрежной полосе родился порт Мурманск, который я уже никогда не забуду, а спустя год возник город, запоминающийся прежде всего обрамляющими его сопками, поросшими низкорослыми перелесками, иссеченными ветрами и снежными ураганами. {25}

В небе беззаботно светит солнце, ни один из нас не хочет навязывать другому свою волю, игнорируя таксистов, мы шагаем по одной из тех широких и чистых улиц, которые поднимаются от залива в гору, проходим мимо пятиэтажных желтых домов, мимо двухэтажных, тоже желтых, минуем конечную остановку автобуса и бензоколонку и наконец видим первую корову, и все это напоминает сказку о старике и старухе, которые упрямо не желали открывать рта. Мы говорим обо всем, кроме цели нашего похода, пока не протопали километров двадцать, а заодно и новые лаковые ботинки Халдора. Расстояние в горах, как известно, обманчиво. Когда мы наконец сворачиваем с шоссе, на пути к нашей таинственной цели встают все новые и новые сопки. В сосновой роще мы доверяемся тропинкам; то разбегаясь, то снова сходясь, они ведут нас все выше и выше, пока вдруг не оказывается, что дальше нам идти некуда. Горная гряда круто обрывается в пропасть, на дне которой виднеется озерцо. Солнце освещает противоположный берег, красноватую гранитную стену с темно-зелеными сосновыми кущами, озеро дремлет в сиреневых сумерках, таинственное и недосягаемое, даже в полдень солнечный свет вряд ли доходит туда. Если когда-нибудь я чувствовал головокружение, то именно здесь, на грани пропасти и бескрайней дали. За соседней грядой чудится новое озеро и новая пропасть, еще более синяя, чем первая, и этот безмолвный скалистый пейзаж тянется до размытого далью горизонта. За ним - пустота. Если бы я даже не знал географической карты, я все равно почувствовал бы, что там море. Близость моря всегда чувствуется, эстонцу едва ли надо это доказывать. Вот там они и есть - Баренцево море, Северный полюс, море Бофорта, все точно на одной линии, и страна чукчей становится на три тысячи километров ближе, чем если добираться к ней кружным путем, по берегу!

Двенадцать шагов левее, в залитой солнцем соседней долине, дышит Мурманск со всеми своими окраинами и скалистым обрамлением, с вечерними огнями в тысячах окон и на зеркальной поверхности фьорда, где я, как мне кажется, узнаю "Виляны", а Халдор - вахтенного матроса Маклакова на капитанском мостике.

Мы садимся на землю, делим пополам хлеб и смотрим, как тени медленно ползут в гору. {26}

СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС ЗА ТЫСЯЧУ ЛЕТ ДО ПИРИ*

Если бы я сказал, что сижу здесь, в воротах Северо-Восточного прохода, в основном потому, что 29 мая 1453 года турки захватили Константинополь, это могло бы показаться претенциозной шуткой. Но девятнадцатый век открыл единство органической жизни, а наш век добавил к этому доказательства физического единства мира. На фоне этих открытий утверждение о единстве исторического процесса кажется бледным и малоубедительным, ибо единство означает помимо всего прочего еще и то, что события, далекие во времени и пространстве, постоянно влияют друг на друга. Причина всегда является следствием чего-то, следствие всегда распадается на звенья новых причин. До недавнего времени историческая наука развивалась преимущественно в рамках национальных школ, и, в отличие от представителей точных наук, работа историков начинается не с исследования элементарных частиц, а с их создания: выбор исторических источников, их толкование, публикация или отказ от таковой зависят прежде всего от того, что именно хотят доказать. Никому пока еще не пришло в голову исследовать взаимное влияние исторических процессов, совершающихся в скандинавских странах и на Борнео, поэтому и не существует источников, которые позволили бы судить о размерах этого влияния. Мы можем предположить, что оно микроскопически мало, но едва ли мы ошибемся, утверждая, что при всем том оно не меньше, тех влияний, которые начала изучать и измерять современная атомная физика, описывая процессы, происходящие внутри атомного ядра. Что касается турок, то покорение ими Константинополя в 1453 году закрыло уже освоенный европейцами торговый путь в Индию, а ровно через сто лет привело англичан в поисках нового пути к воротам Северо-Восточного прохода. Но это не было первооткрытием Северного морского пути. Родившийся в том же году английский пастор и географ Ричард Хеклут нашел и опубликовал отчет Отера о путешествии по Белому морю, предпринятом на семь веков раньше. Этот примечательный документ 875 года лежит в основе истории исследования полярных морей, а также сравнительного финно-угорского языкознания.

"Биармия* оказалась страной искусно возделанных пашен, жители которой, однако, воспротивились их высадке на берег. Земля терфиннов была совершенно пустын-{27}ной, там можно было встретить лишь охотников, рыбаков и птицеловов. Жители Биармии рассказали Отеру о своей стране, а также и о соседних с ней землях. Но что в их рассказе правда, а что нет, он не знает. Ему показалось, что финны и жители Биармии говорят на одном и том же языке. Он завязал с ними отношения главным образом потому, что, во-впервых, хотел исследовать их страну, а во-вторых, также из-за китов и моржей, ибо бивни последних дают превосходную кость. Несколько бивней он привез в дар своему королю. Кроме того, из их шкур получаются великолепные корабельные тросы".