Время воздаяния - Алексей Ильин

Первый же взгляд, брошенный вокруг, сказал мне, что немногое изменилось здесь с тех пор: по дороге, которою шел я, выросли, впрочем, новые поселения — но старые были заброшены и разрушились; появились скудные сады, где их не было — но там, где прежде виднелись плодовые деревья, торчали одни лишь пни, а то и пней не было, а клубились лишь новые заросли колючки. Однако и видимых изменений к худшему, запустения и одичания я также не замечал — словом, жизнь человеческая продолжалась здесь как и прежде — и, значит, мое служение, труд мой и слова мои не были напрасны, и не позволили они нездешней мерзости просочиться сюда и подчинить себе людей в этой земле, и разрушить их жизнь, и опустошить эту землю. Значит, возделывались поля и сады, копались новые колодцы и устраивались водопои для скота, строились новые жилища, родились дети и приходили новые поколения на смену своим предкам, получившим через меня свое наставление, что сохранило край этот от погибели — и, значит, пришла пора вновь посетить их и поговорить с ними, хотя бы для того, чтобы узнать, помнят ли еще в их народе наставление, просто для того хотя бы, чтобы проверить, не нужна ли снова моя помощь и слова вразумления и утешения в бесконечной чреде невзгод человеческой жизни.

Пока я наблюдал и размышлял таким образом, шагая пыльной и нагревшейся за день дорогою, солнце село, и сумерки начали сгущаться поспешно, точно боясь опоздать, не успеть насладиться своею краткою властью над миром в междуцарствие блистательного дня и всемудрой ночи. Я спохватился, что до сих пор не нашел себе ночлега — которого требовало мое человеческое воплощение, во многом хрупкое и слабое; я конечно мог пренебрегать его слабостями до поры, привлекая вновь обретенные мною в моем сверхъестественном перерождении силы, однако избегал делать это без особой надобности. Оглянувшись по сторонам, я увидал — к счастью, невдалеке — низкое строение с невесть для чего устроенной балюстрадой, казавшееся необитаемым. Я сошел с дороги и направился к нему.

Подойдя ближе, я оглядел его подробнее; сгустившаяся тьма не была помехой моему чудесно обретенному зрению, и я без труда видел каждый камешек в стене и каждую щепочку, лежащую в маленьком, запущенном дворике. Строение было и точно — давно заброшено, однако краем глаза я мог еще видеть слабые тени его обитателей, запечатленные на стенах и покрытом слоем пыли полу, и краем уха — мог слышать слабые отзвуки их голосов, растворенные во внутреннем пространстве: все, что сохранилось еще от многих поколений потомков того, кто построил это жилище во времена, незапамятные для ныне живущих людей, но хорошо памятные для меня. Все они прошли здесь в вечном труде и хлопотах, любви и вражде, рождении детей и тризнах по покойным — но только детей в этом обедневшем со временем роду появлялось все меньше, а стариков становилось все больше, так что однажды — несколько уже десятилетий назад — последние из них, собрав как — то поутру свои пожитки, вышли отсюда, ушли неведомо куда без возврата, бросив открытыми настежь низкие ворота и забыв притворить двери самого этого дома, и без того невысокого, но еще и вросшего мало — помалу, будто бы от гнета жизненных невзгод, в нетвердую, как оказалось, почву даже до второго этажа — потому и выглядела нелепой тянущаяся вдоль него балюстрада.

Внутри дом представлял один большой покой с проходами в две маленькие клетушки справа и слева. Призрачное сияние чуть заметно окрашенного спрятанным за далекой горной грядою светилом неба проникало в покой через дверной проем, на котором давным — давно не было уже двери. Пахло пылью — как во все времена пахло везде в этом скудном краю; казалось — пахло тленом, но это была, конечно, человеческая иллюзия. В доме сохранилась кое — какая обстановка и утварь, которая устояла перед лицом времени и которой побрезговали грабители, давно растащившие — если что и оставалось хоть немного ценное. Напротив двери я увидел нечто наподобие низкого топчана из крепчайшего и, как оказалось, тяжелейшего дерева — даже мне пришлось приложить большие усилия, чтобы перевернуть его и стряхнуть таким образом накопившуюся пыль и мусор. Ложе было не из самых приятных для глаза и тела, однако я счел, что провести на нем ночь будет вполне возможно. Завернувшись в широкие складки своего длинного темного плаща, когда — то приобретенного мною у странствующего, подобно мне самому, торговца, я некоторое время еще глядел на гаснущее в дверном проеме небо, сонно прислушивался к призрачному эху человеческой жизни, проходившей здесь так долго, но так давно прошедшей, что даже мне приходилось чуть напрягаться, чтобы ощущать ее. Утомленный этим последним усилием, я уснул.

* * *

…Она сидела, выделяясь непроницаемой тенью на фоне золотого сияния позднего утра в проеме несуществующей двери, прямо напротив. Когда я заметил ее — чуть проснувшись, еще сквозь ресницы полусомкнутых век — она смотрела куда — то в сторону, повернув голову; в ее профиле было что — то, что заставило меня вздрогнуть и немедленно открыть глаза. Балюстрада, на которой она примостилась, не была высокой — но с топчана, где я спал, подложив под голову правый кулак, мне приходилось глядеть на нее снизу вверх, и, быть может, оттого она казалась большой черной птицей, сидящей на скале. Она повернула ко мне лицо — сходство с птицей ослабло, но не исчезло вовсе — и так же неподвижно и безмолвно стала глядеть на меня. Я понимал, что она смотрит, и чувствовал это, но не видел, и это меня удивляло и немного тревожило — я давно привык видеть все, чего даже и не могло бы видеть ни одно земное существо — а тут взгляд мой уходил, будто в непроницаемую ночную мглу, угасал, будто поглощенный глубиною темной тяжелой воды в холодном омуте. Продолжать эту игру взглядов не имело смысла, и, чтобы рассеять возникшую тревогу, я сполз — как — то неловко — со своего случайного ложа, поднялся на ноги и медленно двинулся к остававшейся неподвижною фигуре.

Когда я вышел из внутреннего покоя наружу, это ощущение непроницаемой тьмы ее силуэта, будто вырезанного из золотистого фона позади, пропало. На балюстраде, поджав ноги и каким — то образом сохраняя при этом равновесие, сидела женщина — молодая, почти юная — но казавшаяся старше из — за своей худощавости, особенно подчеркнутой смуглою, точно от въевшейся копоти, кожей — сухой, пропыленной и, казалось, ломкой, будто старый пергамент. Вся одежда ее, бедная, довольно ветхая и также пропитанная пылью, когда — то была, вероятно, черною, но от пыли казалась серо — бурой. Я подошел ближе и теперь видел неожиданную гостью с высоты своего роста, а она, подняв ко мне лицо, темными глубокими глазами следила за мною внимательно, без тени страха или смущения, а как будто чего — то ждала.

Так мы смотрели друг на друга несколько времени. Я остановился прямо перед нею, почти нависнув; чем — то она была интересна мне — и это ее внезапное молчаливое появление было странно, да и вся ее внешность пронзительно отличалась от спокойной внешности уроженок этого края, которые никогда не были настолько смуглы, никогда не одевались в черное; она была простоволоса, что местным женщинам ее возраста строго запрещалось обычаем. И уж подавно не было здесь возможно женщине прийти к незнакомому мужчине, спящему, сидеть в его присутствии и глядеть на него вот так — как на равного, открыто, выжидательно и вместе с тем, пожалуй, доверчиво.

Но… главное заключалось в том, что эта странная, дерзкая, по — видимому нищенка была мне будто знакома, будто какая — то смутная тень ее таилась до поры в моей памяти, а теперь показывалась на мгновение, почувствовав близость своей хозяйки, и вновь скрывалась в темной глубине холодного омута, заведшегося в течении моего, до того безупречного рассудка, всё не давая схватить себя и умертвить узнаванием, рассмотреть в подробности и поставить свое высушенное чучело на полку воспоминаний. Потребность и невозможность вспомнить скоро стали почти нестерпимы для меня — никогда и ничего не забывавшего, да и лишенного такого права служением своим — и от этого незнакомка предо мною — все же сама будто тень, в которой бессильно угасал солнечный луч, — сразу и прочно заняла мое внимание, даже впрямь стала казаться равной, я даже ощутил что — то вроде смущения под ее взглядом.

И неожиданно для себя поддавшись, подчинившись этому взгляду, я понял, что все глубже и глубже погружаюсь в глядящие на меня снизу — как бы лишенные зрачков, но в действительности просто очень темные, двумя таинственными колодцами раскрытые на меня — глаза; это ощущение было почти физическим: несмотря на то, что уже поднималась дневная жара, мне стало прохладно, солнечный свет вокруг, казалось, померк и сменился зеленоватыми подводными сумерками, я уже не чувствовал собственного веса, но каждое мое движение затруднилось, будто мне приходилось раздвигать толщу густой темной воды… Смутная догадка начала вызревать в моем, казалось бы, безнадежно отуманенном мозгу, однако я не мог осознать ее полностью, ухватить ее, скользкою рыбой норовящую уйти в подколодную глубину и муть рассудка. Лицо незнакомки стало огромным и уже заполнило все поле моего зрения; колодезный мрак отталкивал меня — посланного, чтобы нести и умножать свет — однако же и манил погрузиться в него, отдохнуть от своего служения, уснуть — быть может, навек… И облик ее стал весь незаметно меняться — из — под смуглости проступил чуть видный румянец, каждая черточка задышала тихим кипением радости, будто смягчились ее худоба и угловатость, обратившись изяществом и хрупкостью.