Али и Нино - Саид Курбан

- Во всяком случае, и мне следовало бы надеть чадру. Или же исполнить свое обещание.

Она смущенно засмеялась. Теперь все было в порядке. Я проводил ее до самого дома.

- Я обязательно приду на ваш выпускной вечер, - сказала она на прощание.

Я взял ее за руку.

- А летом что ты будешь делать?

- Летом? Мы поедем в Карабах, в Шушу. Но не выдумывай, пожалуйста. Это вовсе не значит, что и ты должен приезжать в Шушу.

- Ну что ж, встретимся летом в Шуше.

- Какой ты зануда. Даже не знаю, что я нашла в тебе?

Дверь за Нино захлопнулась. Я отправился домой. Евнух дяди с лицом, напоминающим высохшую кожу ящерицы, обнажая десна, сказал:

- Грузинки очень красивы, хан. Но не стоит часто целовать их в саду, где гуляет так много народа.

Я ущипнул его за дряблую щеку. Евнуху позволено все. Потому что он не мужчина и не женщина. Он среднего пола.

Я пошел прямо к отцу.

- Ты обещал исполнить три моих желания. Вот первое. Этим летом я хотел бы один поехать в Карабах.

Отец пристально посмотрел на меня, а потом рассмеялся и кивнул.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Зейнал ага был простым крестьянином из пригорода Баку - Бинагады. Он владел там пыльным, просоленным клочком земли и жил тем, что давал его участок. Во время землетрясения на его участке образовалась трещина, из которой ударил нефтяной фонтан. С того дня Зейнал аге уже не было нужды день и ночь трудиться в поте лица. Деньги сами рекой текли в его карманы, тратил он их щедро и безоглядно, но, несмотря на это, богатство его день ото дня все росло и становилось для него в тягость, начинало мучить и угнетать. Он знал, что рано или поздно наступит время, когда придется расплачиваться за это счастье. С обреченностью приговоренного к смерти ждал Зейнал ага этого наказания. Он стал заниматься благотворительностью, строил мечети, больницы, тюрьмы. Потом совершил паломничество в Мекку, после чего построил еще один приют для сирот.

Но судьбу не обмануть, и если суждено быть несчастью, то никакими благодеяниями его не отвести.

В один прекрасный день, когда Зейнал аге было уже семьдесят лет, а его жене - восемнадцать, случилось так, что она запятнала его честь. Как полагается в таких случаях, Зейнал ага жестоко и беспощадно отомстил за свою поруганную честь, но после этого сильно сдал и превратился в обыкновенного усталого старика. Семья его развалилась: один сын ушел от него, другой - навсегда опозорив отца, покончил с собой.

И теперь седой и сгорбленный, несчастный старик жил в своем огромном бакинском особняке из сорока комнат.

Единственный оставшийся с ним сын Ильяс бек был нашим одноклассником, поэтому для нашего выпускного вечера Зейнал ага предоставил большой зал в своем особняке, потолок которого был целиком был выложен матовым горным хрусталем.

Ровно в восемь вечера я поднимался по широким мраморным ступеням особняка. Ильяс бек стоял у лестницы и принимал гостей. Он, как и я, был в нарядной черкеске, с узким кинжалом на поясе. Он, как и я, не снял свою овечью папаху, так как это была привилегия, доставшаяся нам с древних времен.

Я поднес правую руку к папахе.

- Здравствуй, Ильяс бек!

По старинному обычаю мы протянули друг другу обе руки, и его правая рука пожала мою правую руку, а левая - левую.

- Сегодня лепрозорий закроется, - шепнул он.

Я в знак согласия кивнул головой.

Лепрозорий был выдумкой и секретом нашего класса. Русские учителя, даже многие годы жившие в нашем городе, ничего о Баку не знали. Поэтому мы обманули их, рассказав, что на окраине Баку есть дом для больных проказой. Если кто-то из нас хотел сбежать с уроков, он предупреждал дежурного в классе. Тот шел к нашему классному наставнику и, стуча зубами от страха, сообщал, что из лепрозория сбежал больной. Полиция разыскивает его. Есть подозрения, что сбежавший прячется в том самом квартале, где живет этот ученик. Классный наставник бледнел и разрешал ученику не являться на занятия, пока не будет пойман прокаженный. Подобные каникулы могли продолжаться неделю, а иногда и больше. Все зависело от обстоятельств. Никому из преподавателей не приходило в голову сходить в санитарное управление и поинтересоваться, действительно ли есть такой лепрозорий. Итак, сегодня должно было состояться его торжественное закрытие.

Я вошел в переполненный зал. На почетном месте с выражением особой торжественности и праздничности на лице сидел директор гимназии, действительный статский советник Василий Григорьевич Храпко. Директора почтительно окружали преподаватели.

Я подошел к директору и поклонился ему. Благодаря редкой способности к языкам, я считался в классе оратором и депутатом от учеников-мусульман. Стоило любому из моих одноклассников произнести хоть одну фразу на русском, сразу становилось ясно, что он не русский. Я же говорил даже на нескольких русских диалектах.

Директор был петербуржцем. Поэтому с ним следовало говорить с петербургским выговором, то есть с пришепетыванием произнося согласные и глотая гласные. Это звучало хоть и не очень красиво, зато необыкновенно аристократично. Не замечая, что над ним насмехаются, директор радовался "прогрессу русификации на окраине".

- Добрый вечер, господин директор, - скромно произнес я.

- Добрый вечер, Ширваншир, вы пришли в себя после экзаменационных волнений?

- Да, господин директор. Но я стал свидетелем отвратительной сцены.

- А что произошло?

- Я имею в виду историю с лепрозорием.

- Что же случилось с лепрозорием?

- Как, господин директор не знает?! Вчера больные совершили побег и всей толпой ринулись в город. Против них направили две воинские части. Беглецы захватили две деревни. Солдаты окружили эти деревни и перестреляли всех - и больных, и здоровых. А дома сожгли. Разве это не ужасно? Лепрозория больше не существует. Часть больных еще жива. Обезображенные, они сейчас лежат у городских ворот, их поливают нефтью и сжигают.

У директора от ужаса глаза на лоб полезли. На лице его отразилось только одно желание - немедленно мчаться к министру просвещения и умолять о переводе в более цивилизованное место.

- Ужасная страна, ужасные люди, - печально пробормотал он. - Но именно здесь, дети мои, человек понимает, насколько важны железная дисциплина и оперативность государственных органов.

Мы столпились вокруг директора и с почтением внимали его рассуждениям о пользе порядка. Лепрозория отныне не существовало. Следующие поколения гимназистов должны будут изобрести что-нибудь новенькое.

Вдруг мне пришла в голову дерзкая мысль.

- А известно ли господину директору, - неожиданно спросил я, - что вот уже два года в нашей гимназии учится сын Мухаммеда Гейдара?

- Что-о? - Казалось, глаза директора вот-вот выскочат из орбит.

Мухаммед Гейдар был позором нашей гимназии. В каждом классе он просиживал, по меньшей мере, три года. В шестнадцать лет он женился, но страсть к знаниям не оставила его. Как только его сыну исполнилось девять лет, мальчик поступил в гимназию. Счастливый отец сначала хотел сохранить это в тайне. Но как-то на большой перемене к нему подошел пухленький мальчик.

- Папа, - невинным тоном произнесло это прелестное дитя, - если ты не дашь мне пять копеек на шоколад, я скажу маме, что ты списал задание по математике.

Мухаммед Гейдар смущенно покраснел, поспешно уволок мальчика, а нам пообещал при первом же удобном случае рассказать директору о своем отцовстве.

- Так вы хотите сказать, что сын учащегося шестого класса Мухаммеда Гейдара учится уже во втором классе нашей гимназии? - недоверчиво переспросил директор.

- Да, господин директор, это именно так, и он просит вас простить его. Но ему очень хочется, чтоб его сын был таким же образованным человеком, как и он сам. Разве это не трогательно, что с каждым годом в нем все более усиливается жажда овладеть западными науками?

Директор побагровел от возмущения. Он безмолвно стоял, раздумывая - не противоречит ли правилам обучения в гимназии тот факт, что в ней одновременно учатся и отец, и сын. Впрочем, никакого конкретного решения он принять не смог, так что отец и сын могли и в дальнейшем осаждать этот бастион западной науки.

Отворилась маленькая боковая дверца, и какой-то мальчик лет десяти ввел в зал четверых черноволосых слепых мужчин. Это были приехавшие из Ирана музыканты. Они расселись на ковре в углу зала, извлекли из футляров редчайшие инструменты, работы старинных иранских мастеров. В зале воцарилась тишина. Тарист коснулся струн, и полилась печальная музыка.

Один из музыкантов поднес ладонь к уху - классический жест восточных певцов - и громко запел:

Твой стан как персидская сабля

Твои губы - пылающий рубин.

Был бы я турецким султаном, взял бы я тебя в жены.

Я вплетал бы жемчужины в твои косы

Целовал бы пятки твои

Свое сердце преподнес бы я тебе в золотой чаше.