Современный чехословацкий детектив (сборник) - Войтех Стеклач

Однажды Зузана сказала мне:

— Когда мы едва знали друг друга, ты говорил мне, что обожаешь, когда я смеюсь. Почему же теперь мы больше не смеемся вместе; Честик?

— Что значит — теперь? — разозлился я. — Тогда мы были детьми.

— Да и вообще, — медленно проговорила Зузана, — почему мы оба только и умеем, что действовать друг другу на нервы?…»

— Ты не идиот, — тихо сказал Бубеничек, — просто слишком много болтаешь и строишь из себя невесть что. Ты ее любил. Очень любил. Что, не так, циник несчастный?

7

Машина имела обычный номер, шофер был в штатском. Мы с капитаном сели сзади.

— Значит, едем в «Ялту»? — спросил я как можно более безразличным тоном.

— Домой, — любезно ответил капитан. — К вам домой. Пора в постельку. Ведь мы так вас задержали!

— Я мог бы и на такси.

— Конечно, — сказал капитан, — но мне страшно важно, чтобы вы, пан Бичовский, поверили, что вам повезло — случай свел вас с достойнейшим из пражских детективов.

— Я бы и в такси этому поверил, товарищ капитан. Зачем же такая большая жертва с вашей стороны?

— Что вы, — улыбнулся капитан. — Это мелочь. А мелочи и небольшие знаки внимания, как известно, рождают большую дружбу.

— Вот оно что, — протянул я.

— А кроме того, — добавил капитан, когда мы проезжали мимо стршешовецкой больницы, — мы ведь соседи. Я живу неподалеку от вас.

До самого моего дома мы молчали.

— Вот и приехали, — сказал капитан.

— А как же… — засомневался я.

— Никак. Можете спать спокойно, пан Бичовский. А если что вспомните… — Поколебавшись, он полез в нагрудный карман, вынул блокнот, нацарапал номер телефона, вырвал листок и подал мне. — Если вспомните что-то важное, пан Бичовский, позвоните. В любое время.

— Это ваш домашний телефон? — спросил я саркастически, взглянув на бумажку.

— Нет, — усмехнулся капитан, — что вы, не домашний.

— Ну да, конечно, — сказал я.

— Погодите. — Капитан опять улыбнулся, взял у меня листок и написал на нем еще один номер. — А вот это домашний, можете звонить. Моя фамилия Грешный.

— Звучит! — не удержался я.

— Ага, — кивнул капитан, — мне тоже нравится. До свидания, пан Бичовский.

— Прощайте, — сказал я и выполз из машины.

— Где там, — возразил капитан, — до свидания.

Едва я захлопнул дверцу, как машина тронулась с места. В комнате стояла невыветренная табачная вонь. Я распахнул окно. Больше всего провоняли шторы, к тому же приобрели какой-то серый оттенок. В понедельник надо повесить новые. Абсолютно банальные заботы. И их сменят другие. Еще более банальные. Дни похожи один на другой. Так я, кажется, писал? Эта история, однако, к разряду банальных не относится.,

А сегодняшний вечер… его я, наверное, никогда не забуду. И даже не из-за всего этого кошмара. Из-за боли, тупой боли. Я отключил телефон, вытянулся на тахте и закурил. Но вкус сигареты был мне неприятен, я облизал сухие, потрескавшиеся губы и погасил ее. Встав с тахты, я направился к холодильнику. Банка томатного сока, молоко и полбутылки «Охотничьей». Я доверху налил свой шикарный бокал с изображением бретонского крестьянина — это была небьющаяся баночка из-под французской горчицы — и вернулся на тахту. Жидкость, к счастью, не отдавала ни молоком, ни томатным соком.

Футляр со скрипкой вновь лежал на столе у меня перед глазами. Но теперь это был другой стол. Мертвый предмет меблировки казенного блочного жилища. Внизу на улице звякнул трамвай.

Я всегда неохотно возвращался домой, давно забыл, какое испытал облегчение, когда после семи лет поисков наконец нашел квартиру. Тем более неохотно возвращался я сюда в последние два года, когда я более или менее постоянно жил у Зузаны. Я отпил глоток и посмотрел на часы. Идея отключить телефон была как нельзя более счастливой. За окнами уже начинало светать. Я знал, что не усну, хотя отчаянно хотелось спать. Попытался вытянуть перед собой руку, в которой держал бокал. Она дрожала. Дрожала, как я ни старался держать ее неподвижно.

Умерла Зузанка.

Я вспомнил, как это было, когда умерла мама. За два дня до этого я был у нее в больнице.

— Все в порядке, я говорил с врачом.

Она лежала, как мне казалось, на невероятно большой кровати, бледная и исхудавшая. И улыбалась.

— Ты говорил с врачом?

— Через недельку тебя выпишут, но ты должна будешь следить за собой. Диета и все такое.

— Хорошо, — сказала она.

Я действительно поговорил с врачом.

— Вы должны быть готовы, пан Бичовский. Со дня на день. — Он пожал плечами.

Мне нужно было сказать ему, что я не верю. Что он ошибается. Или даже лжет.

— Да ведь я… — улыбнулась мама беспомощно. — Хотя ничего. — Она еще раз улыбнулась и взяла меня за руку. — Главное, что это не рак.

Это не был рак. А рак был единственной болезнью, которой она боялась.

Зузана…

— Ты должен больше верить в свои силы.

— Ты о чем?

— Ты все время чего-то боишься. Почему?

— А почему бы мне не бояться?

— Должны же быть какие-то основания. А у тебя их нет.

— Может, и есть.

— Ни малейших. Ты это нарочно. Нарочно все портишь.

— Что все?

— Все!

У Зузаны навернулись на глаза слезы. Не от жалости, нет. Напротив, от злости.

— Но я тебя люблю, Зузанка!

— Не любишь! Ты трусливый эгоист и больше всего хочешь, чтобы я была такой же.

— А ты не такая?

— Нет.

Боялась ли чего-нибудь Зузанка? Во всяком случае, не болезни. Кто же, кто мог ее… Я лежал с бокалом в руке, измученный и беспомощный. Я не знал.

— Я люблю людей, а люди любят меня. Поэтому мы не подходим друг другу.

А должен ли я был знать? Наверное, да. Потому что кому было знать, как не мне. Я, несомненно, был одним из самых близких ей людей. И несомненно, самым близким за последние два года.

— Что ты, собственно, про меня знаешь? Думаешь, я дура? Не догадываюсь, что ты обо мне думаешь?

— Ты не дура, Зузанка.

— Хам!

А что мне, в самом деле, известно о Зузанке Черной? То есть было известно? Когда я еще жил с родителями, у нас в книжном шкафу стояло несколько страшно длинных и занудных книжек. Мама их, кажется, никогда не читала. Может, отец. Так вот, я помню одну из них. Она называлась «Родная душа — потемки».

Что мы вообще знаем друг о друге?

Если бы Зузана знала меня хоть чуточку больше, то не корила бы постоянно из-за моих комплексов. Когда мы во второй раз сошлись, я о них, можно сказать, и не подозревал. И работал. Прямо-таки рвался работать.

— А почему ты, собственно, развелся? — спросила она меня как-то.

Я улыбнулся. Неискренне.

— Да мы, собственно, и не разводились. Скорее разошлись.

— Но ты разведен?

— Конечно.

— Тогда не болтай зря, — сказала она удовлетворенно.

Поначалу именно она нисколько не сомневалась в том, что мы поженимся.

Я подумал о своей бывшей жене. Стоило ей позвонить, Геда нормально восприняла бы мой звонок в такой час.

Я вспомнил, что отключил телефон. Бокал у меня в руке уже опустел. Последний проблеск сознания принес мне облегчение: я понял, что засыпаю.

8

Я даже не заметил, с чего все началось, а Бубеничек уже вмещался. Тот пижон в кожаной куртке разбил бутылку, а потом отвесил своей заплаканной девице пощечину. Пока вышибала огибал стойку бара, какой-то плечистый крепыш попытался утихомирить пижона, но тот оказался боевым малым — и вот уже крепыш зажимал платком разбитый нос.

— Ц-ц-ц, — возмущалась пани Махачкова, но пижона с заломленными назад руками уже без труда доставили к выходу.

Побледневшая девица, зареванная и побитая, собралась было бежать за своим мучителем, но кто-то из их компании остановил ее.

В «Ротонде» скандалы были редкостью. Во-первых, здесь в основном собирались люди, хорошо знакомые друг с другом, а во-вторых, все хорошо знали Бубеничека. Пижон в темных очках был о нем осведомлен явно недостаточно.

— Что вы сказали? — Я не расслышал вопроса пани Махачковой.

— Вы его не знаете? — повторила барменша.

— Этого? — Я обернулся к лестнице, по которой осторожно спускался Бубеничек.

— Того, в куртке.

Я покачал головой: «Не знаю».

— А ту девушку?

Девица больше не плакала, а крепыш с разбитым носом наливал ей вина.

— Нет, я никого из них не знаю.

— Хм, — высказала недовольство пани Махачкова, — я тоже.

Бубеничек с серьезным видом сообщил что-то девушке и крепышу. Говорил он шепотом; девушка пожала плечами, а парень нахмурился.

— Вот ведь нервные люди пошли! — Бубеничек опять вернулся на стул рядом со мной.

— И не говори, — кивнул я. — Однако дорого им обходится такая нервозность!