Письмо президенту - Михаил Берг

В любом случае, ты уж поверь, мне в эту литературу не хотелось. О, я знаю, что ригоризм и максимализм не имеют прямого отношения к таланту. Но, если захочешь, запроси у своих референтов справку на тех писателей, которые сегодня признаны, скажем так - и у нас, и не у нас. И, думаю, ты не встретишь там советских двугорбых верблюдов типа От Ильича до Ильича, а то, что среди людей, находившихся до начала перестройки в упорной оппозиции к режиму, окажется некоторое число тех, кто, стесняясь и мучаясь, пытался договориться с советской властью, то это и есть та дельта, та, скажем, узкая калитка, через которую творческий человек протискивается в будущее. Стесняясь и мучаясь. Это я к тому, чтобы ты понял, что в нашей слишком большой стране жили, живут и будут жить люди с разными культурными предпочтениями. И те, кто твердят, как кукушки, о своем патриотизме и находятся на социальном верху, для того и твердят; и те, кто обитают почти на самом дне и, кроме патриотизма, благодаря пропаганде, не имеют ничего. И те, кто ничего не говорят о своем долге перед родиной, просто живут, хотя ощущают себя порой чужими на этом празднике бесчестной жизни, но зато никогда не изменят себе, по крайней мере, до сих пор не изменили. И в этом тоже есть толк, если, конечно, прав один австрийский писатель, написавший роман про человека без свойств.

Я же писал, писал, почти без остановки, читал, опять писал и переписывал; вокруг, как водится, были друзья, у тебя тоже были друзья всегда, ты знаешь, что это такое. Если ты думаешь, что в этих обстоятельствах я писал какую-то антисоветчину, то вообще-то… да. То есть я собирался написать - нет, но потому вспомнил о тех двух ответах, что я получил от двух наиболее либеральных советских журналов, куда года через три, по совету одного знакомого, послал по рассказу. В одном журнале рецензентом был человек интеллигентный, и он изобразил мне ужа на сковородке, то есть сказал - стеснительное нет, сквозь которое рокотало подмигивающее всеми фибрами души и стиля да. А в другом, кажется, в Юности, коротко и строго объяснили мне мою идеологическую неграмотность, слово антисоветский употреблено не было, но по испуганно-официальному тону было понятно, что даже этот, на мой взгляд, вполне невинный рассказ - на грани. Однако на самом деле никакой установки, чтобы писать заведомо запрещенное - не было. А что было? Было желание написать так и то, чтобы это оказалось интересным и после того, когда все кончится. Потом об этом жанре иронически говорили - нетленка, ну да - то, что в огне времени не горит, и в реке забвения не тонет. Кстати говоря, все то, что я тогда писал - я так и не опубликовал, даже когда стало возможно, потому что для нетленки - нужна соответствующая тоталитарная акустика. Правда, последнее время стал подумывать, чтобы опубликовать что-либо из написанного в 70-е годы, опять возвращается злободневность, и не без твоего, кстати, участия.

А в обычной жизни я был, что называется, настоящим разведчиком. То есть никому, чем занимаюсь, не рассказывал. Какой там писатель - ничего подобного, я был экскурсоводом, потом - библиотекарем, но о том, что пишу - знали только самые близкие. Да, еще - чуть не забыл. Это то, что нас сближает, хотя для богемы совершенно нехарактерно. Ведь я не только писал, читал, пил с друзьями портвейн под сладостные разговоры обо всем, но и тренировался. Сначала десять лет культуризма, потом семь лет - каратэ. Сегодня все кончилось, но, оглядываясь назад, мне не жалко ни одного из тысяч часов, что я провел на тренировках. Конечно, отчасти это было продолжение начавшегося еще в детстве и чему самое точное слово - страх. Ведь мы с тобой, Володя, очень испугались, затем, правда, испугались страха и, чтобы его перебороть, занялись восточными единоборствами. То есть стали готовиться к смертельному поединку. Помню, мне мой тренер говорил - первая заповедь: избегай поединка пока только можно, вторая заповедь - если начал, то никогда не бей в полсилы. Но если бы ты видел меня - даже без каратэ я ударю так, что мало не покажется. И одна мысль: главное не убить. Хотя с другой стороны, это как зонтик и дождь, чем лучше к поединку готов, тем меньше вероятности, что он произойдет. А произойдет тогда, когда не будешь готов совсем. Иначе говоря, я всю жизнь готовился к повторению того, что случилось со мной в двенадцать лет, когда местная шпана избивала меня, а я ничего не мог поделать. То есть делал, но меня все равно избивали. Я этого не забуду никогда, хотя не испытывал и не испытываю к тем, кто это делал, никакой ненависти. Так, природное явление. Типа шторма или землетрясения. Я был не готов, поэтому теперь готов всегда. Или почти всегда. Так ли у тебя или иначе?

И еще, конечно, тюрьма, или мысли о ней. Ведь я всегда знал, что тюрьма, арест - могут быть. Я еще расскажу, как твои друзья с Литейного меня решили туда снарядить в середине 80-х, но и в 70-е - это была вполне реальная перспектива, которая входила в джентльменский набор непризнанного андеграундного писателя. Мне не очень интересен Пелевин, но его рассуждение о том, что пока тело русского мужчины нежится в раю реальности, его душа мотает срок, не лишено остроумия. Тюрьма действительно была всегда рядом, мы все к ней примеривались. Хотя там, понятное дело, накаченные мускулы и приемы рукопашного боя - дело не главное; там, как, впрочем, и везде важно быть достойным человеком и при этом не вставать на цыпочки, чего-то там изображая. Ну, и конечно, надо быть готовым умереть в любой момент. У меня много знакомых сидело, такая среда: истерики погибали, люди с косточкой в душе - выживали. Кто ты такой на самом деле, заранее узнать трудно.

3

Первый звоночек прозвучал летом 1980-го. Ты к этому времени еще только готовился или уже учился в школе внешней разведки, или как она тогда называлась Краснознаменный институт имени Ю. В. Андропова; а я уже несколько лет, как узнал, что не один такой особенный на свете, что и в Ленинграде, и в Москве есть писатели, которые вместе, как ни странно, тоже представляли собой что-то вроде КГБ, или как вы сами называли Комитет - Система. Здесь тоже бытовало ощущение тайного ордена, убеждение, что все лучшие собрались именно в нем, в андеграунде, в неофициальной подпольной культуре. И такого праздника свободы не было больше никогда. Ведь свобода - только тогда свобода, когда ее отнимают. Исайя Берлин подправил бы меня, уточнив кое-что о негативной и позитивной свободах, но у нас - приватный разговор, я хорошо знаю, с кем говорю, поэтому можно с чистой совестью повторить, что свобода, которую ты завоевал, особенно, если при этом все остальные находятся в царстве несвободы - это кайф особого разлива. Да, конечно, многое было принесено в жертву - благополучие семьи, ее материальное положение уж точно; хотя должен сказать, что писательский талант - вещь жестокая и обоюдоострая. Если ты не готов быть жестоким не только к себе, но и к близким - ничего не получится. Это ведь как в разведке - ты знаешь, что если провалишься и тебя заметут, то все - кранты, семья тебя больше не увидит, дочки вырастут без папы, жена… хотя дочки важнее. Конечно, ты можешь рассчитывать на пенсию, ты знаешь, что Комитет своих не бросает, но все равно. А тут - и Комитета никакого нет. Ну, кинут разок другой передачу из Фонда помощи политзаключенным, однако никого пенсионного довольствия до совершеннолетия детей здесь, понятно, не предусмотрено. Так что выходит, если брать 70-е годы, то литература будет покруче разведки, в смысле последствий. Хотя и свободы больше. Ну, ты представь себе - за окном вьюга, метель, ураган, а ты - в пронизанной солнцем галерее из неба и резной кости. Как жаль, что ты не знал Витю Кривулина - это был гениальный человек и гениальный поэт. А выглядел как Чудище из сказки про аленький цветочек. Умер он, мне без него одиноко. Но ты мне поверь, - там было столько талантливых и удивительных людей, да еще в самой продуктивной фазе, что я до сих пор счастлив, что туда попал. Хотя я все это описал, а у писателей есть одна тайна, о которой они не любят говорить: то, что опишешь, - умирает, если, конечно, описал точно так, как хотел. Если нет - можно вернуться, если да - все.

Однако первый звонок - я остановился на нем - прозвучал в олимпийское лето 1980-го. Готовилась московская Олимпиада, проституток и диссидентов твои товарищи ссылали кого куда, первых - на сто первый километр, вторых - в лагеря и заграницы. Чтобы не мозолили глаза иностранным журналистам. Я в это время еще работал экскурсоводом в Летнем дворце Петра I, что в Летнем саду, и в библиотеке общежития завода Красный Выборжец. И вот прихожу как-то по утру, сажусь в ожидании экскурсии, вдруг прибегают из администрации, что обитала в Чайном домике, и зовут к начальству. А там испуганная дама, такая симпатичная, с черными кудрями, с мягкой филфаковской речью и отчетливой печатью нескольких поколений потомственных интеллигентов в роду (и сама, кстати, жена писателя) говорит мне, а у самой губы трясутся. Тут приезжал первый секретарь райкома вместе с человеком оттуда и говорил, что мы вас плохо воспитываем. Что, мол, у вас связи с заграницей, это никуда не годится, молодые кадры надо воспитывать, но вы - человек зрелый, я не знаю, что у вас там случилось, мы не можем вас воспитывать, и я вас очень прошу - уйдите сами. Я сразу понял, что происходит. Меня стали публиковать на Западе, несколько раз обо мне говорили то ли по Свободе, то ли по Голосу Америки, твои друзья тут же меня вычислили - и сделали первое предупреждение. Я его понял, тем более что еще через некоторое время меня уволили из библиотеки, хотя идиота на мое место на полставки в сорок рублей в месяц - надо еще поискать. Однако и здесь мне сказали все открытым текстом, правда, уже после того, как забрал трудовую книжку - к нам приходили, спрашивали о вас разное, извините, нам этого не надо, у нас и так нет денег на новые книги. В том смысле, что если мы будем держать диссидентов, то нас самих скоро распределят по лагерным библиотечкам. Понятно, что это перебор, то есть далеко не всегда людей вышвыривали за ворота, как только о них наводили справки твои коллеги, все опять же зависит от силы духа и заряда порядочности; правда, ведь я не знаю - может быть, за меня боролись, а потом устали.