Колумбы российские - Виктор Петров

Баранов аккуратно уложил бумагу среди других бумаг…

— Д-да, и Тимофей Тараканов на Ситке… Надо бы поехать туда, посмотреть, что там делается, да начать приготовления к переезду. Пора двигаться, а то под лежачий камень и вода не бежит.

Мысли его опять вернулись к отношениям с оставшимися членами духовной миссии. Они ставили ему препоны, писали жалобы, да и у него был составлен целый список жалоб на монахов: посланы сюда в помощь мне, распространять Слово Божье среди язычников-идолопоклонников, бороться с невежеством, а борются со мной, — с горечью подумал он.

И, действительно, ничего нет в селении из-за редких приходов компанейских кораблей, а также ввиду очевидной политики Шелихова в прошлом, посылать Баранову минимум того, что тот просил.

Прислала как-то шелиховская администрация приказ Баранову начать строить корабли собственными силами, чтобы не надеяться больше на корабельщиков в Охотске. И лес хороший, корабельный, нашел Баранов на американском материке, а вот самого главного компания не удосужилась прислать: гвоздей, канатов да парусов.

Не остановило это Баранова, заложил судно; природная изворотливость и смекалка помогли: нашел какую-то особенную траву заменить паклю и замену смоле смастерил — и корабль был построен. «Феникс», увезший архимандрита Иоасафа в Охотск, был таким кораблем местной, американской постройки — гордостью Баранова.

3

Отношения с монахами настолько ухудшились у Баранова, что те порой даже отказывались служить литургию, когда Баранов появлялся в церковке. Особенно враждебно был настроен иеродиакон Нектарий, тот самый, который сумел привлечь индианку Аннушку в лоно православной церкви, но ненавидел Баранова за его грубое отношение к монахам, за его «греховную» связь с Аннушкой и за то, что он способствовал появлению на свет двух детей от этой греховной связи. Иеродиакон Нектарий, хотя и ниже саном, чем иеромонах Афанасий, оставшийся руководить духовной миссией в Русской Америке на время отсутствуя Иоасафа, был решительнее и нетерпимее главы миссии Афанасия, а об остальных двух монахах Германе и Иоасафе и говорить не приходится, — те во всем подчинялись Нектарию.

Как-то в один из июльских дней Нектарий вошел в избу, где находился иеромонах Афанасий, с показным смирением подошел под благословение, потом выпрямился, посмотрел на Афанасия своими блестящими черными, как уголья, глазами и хрипло сказал:

— Нельзя нам терпеть боле, отче. Будем писать жалобу на нашего Чингисхана. Я приказал Герману и Иоасафу прийти сюда, вместе будем составлять бумагу…

— Что ты… что ты… отче Нектарий… вот придут вести из России, все переменится, перемелется… Какие там жалобы!..

Слабохарактерен был Афанасий, не ему бы править миссией, а Нектарию. Хорош был он, как дельный, способный помощник уехавшему архимандриту Иоасафу, а сам принимать решения не хотел и не умел, предпочитал отложить — может, утрясется само собой.

— Не отказывай, отец Афанасий… не подпишешь, одни, без тебя, пошлем жалобу.

— Да как же это! Совсем съест нас здесь изверг наш, коли узнает… Да и послать-то как, с кем? — заколебался иеромонах, надеясь на то, что отсутствие связи с Большой землей охладит пыл Нектария.

— Об этом не беспокойся. Я со штурманом Талиным договорился. Он вполне сочувствует нам. Прекрасный человек, из благородных, не чета Баранову. Талин обещал увезти письмо или отправить с кем-либо из иностранных шкиперов, ежели зайдут к нам. Важно теперь же заготовить письмо.

Много времени не потребовалось Нектарию уговорить слабохарактерного Афанасия. Простой, благодушный Афанасий задумчиво погладил свою роскошную русую бороду, потом махнул рукой:

— Пиши уж сам. Я подпишусь. Смотри, как бы хуже не стало!

Нектарий вынул из кармана заранее приготовленный черновик, присел к столу и быстро стал черкать свою жалобу смелым, размашистым почерком, адресуя свое послание Святейшему Синоду. В углу жалобы проставил дату: «31 июля 1802 года». Много чего о «жестоких» действиях Баранова указал Нектарий.

Закончил письмо словами: «Запрещает общаться с населением — это вроде подрыв его власти. Монахи требовали приведения крещенных к присяге, а он послал монаху Герману ругательное письмо. Когда к нему пришли, велел идти вон и впредь в дом к нему не приходить, а 20 человек, приведенных к присяге, посадил в темницу, за другими гонялись с ружьями, а нас всех хотел заковать и дом наш заколотить. Не смеем справлять в церкви священные службы… перед народом старается нас опорочить…»

Дал подписать Афанасию, который вывел под письмом: Иеромонах Афанасий. Потом снизу сам расписался: Иеродиакон Нектарий. Оглянулся на вошедших монахов и смиренно стоявших у двери: подписывайтесь! — Те покорно приложили руку: монах Герман, монах Иоасаф.

Нектарий осторожно сложил бумагу вчетверо и спрятал в карман.

— Пошлем с первой же оказией, — сказал он, посмотрев многозначительно на Афанасия и, поклонившись ему, резко вышел из избы. Оба монаха, Герман и Иоасаф, потихоньку последовали за ним.

4

Конечно, и Баранов не отставал от монахов в своих жалобах в компанию. Большей же частью он писал Ларионову в Уналашку, потому что корабли заходили на Кадьяк редко. Он надеялся, что, может быть, Ларионову удастся переслать его письма в Охотск. Год назад, когда поведение монахов довело его терпение до последнего предела, он должен был как-то излить душу и написал Ларионову длинное письмо, сам, может быть, не веря в то, что письмо когда-нибудь дойдет до Иркутска.

Письменность была слабым местом Баранова. Обыкновенно ему стоило больших трудов написать письмо, особенно когда он пытался составить его в «ученых», замысловатых выражениях, но тут он сел за стол и, что называется, «излил всю свою душу», после чего ему стало как-то легче. Письмо было написано ранней весной, 22 марта 1801 года, и отправлено Ларионову на байдарке.

Баранов писал:

«…духовные с чиновными вышли вовсе из пределов своих должностей, вооружились против нас всесилными нападениями, дополовины зимы старались всячески нонеявно разстраивать многих из промышленных аболее островитян к мятежу инезависимости, но в канун новово года явно открыли удивителной театр явления инеблагомысленного комне ивсей компании расположения; вэтот день дан был шабаш людям оттрудов дабы весело проводили остатки старого ивстретили новой год пообычаям руским, сам пришол в казарму разобрать ирешить некоторые дрязги пожалобам других одново из распутных и беспокойных промышленных коего ивелел позвать… исколь скоро вошол тот вслед же почти заним вступили въдруг иеромонах с г-м переводчиком и заними имореход г-н подпоручик Талин вбежав вдухе закричал, что здесь за собрание и зачем?.. Подняли содом икрики как ясмею судить простой гражданин без их чиновников… что они чиновные офицеры; тут поднялся еще больше шум идосталные монахи все прибежали оставя толко одново кричали ругали истращали все ивсех нас кнутом иоковами начали делать какую-то подписку»…

Долго сидел в тот вечер Баранов и писал длинное письмо Ларионову. Это был его способ «пускать себе кровь», когда становилось невмоготу… напишет письмо, отведет душу — смотришь и опять Баранов прежний, опять полон бодрости и желания бороться, с усмешкой поглядывает на своих неприятелей, посмеивается и дело свое делает так, как понимает его.

Описал Баранов в письме и события, происшедшие в день Нового года:

«Надругой день то есть вновой год апять новое открылось явление, после обедни пили у меня чай — прикащик съмореходом г-н Подтгажем инесколко Непромышленных въдруг вбежал настроенной иеромонах въдухезделав вызов чтоб тотчас весь народ острова приводить им к присяге, я тут же напоив чаем сказал что… собирать… народ для присяги таперь невремя поэлику кормов унас въбарабаре недостаточно… как исъезжатся островитянам по нынешней морозной зиме ибеспокойным погодам неудобно… но въдруг он меня тут поклеснул изменником Государю что недопускаю къприсяге, чювствително мне досадно стало слышать такое прилагателное титло завсю ревность к отечественным выгодам и монаршей славе истощенную… Он же мне зделал вызов, что те, кои явно имеют девок идетей недолжны допускаемы быть подуховному регламенту въцерковь и хотя я точно знаю что неможет быть тово втом регламенте мудрым нашим императором изданным, однако дабы иявно чем вохраме Божий необругали по злости своей перестал ходить съноваго году… службу прекратили въпост толко 4 раз была по воскресеньям, нипервую нипоследнюю седмицы даде ивнеделю ваий никакой непроизводилось и наступающую святую необещают…»

Конечно, замечание насчет девок и детей, от них прижитых, было камнем в огород Баранова. Он это понимал, но это его новая семья, и он, конечно, не намеревался от нее отказываться, несмотря на все старания монахов.