Хутор - Марина Палей

Вот о Балтике-то и пойдет речь.

Про лес я тоже не забыла, описывать его не берусь, хотя к морю от хутора К. тропа шла именно лесом. Я слишком люблю это счастье и волшебство, лес, чтобы оскорбить его неизбежной неточностью. Последние, кто достойно справлялись с данной задачей, поумирали в первой половине двадцатого века. Так что повторю написанное раньше: лес был.

Море описывать проще. Объясню почему. Я вовсе не собираюсь, на манер Клода Моне, давать оттенки и полутона морской акватории. Я хочу, несколькими словами, попытаться обрисовать функцию Балтики – и не планетарную, а, увы, ту, что оказалась загнанной в политические тиски.

В нормальной – или, как говорят, “приличной” – стране море зовется свободной стихией. И служит именно для преодоления человеком пространства. А я родилась на берегу залива, где население, так или иначе, грезило об одном: как бы сбежать в Финляндию? На лодке, в галоше, вплавь или вброд. Помимо известных технических сложностей, население от этих попыток останавливал закономерный вопрос: а существует ли эта Финляндия вообще? Или ее выдумали идеологи-экономисты, чтоб подороже загонять населению плавленый сыр “Виола”?

Балтика для меня, с самого моего детства, была границей. Именно границей – в самом грозном, стихийном, непреодолимом виде. Правила границы: до нее, то есть до берега, – можно, а дальше… А дальше нельзя, потому что дальше не существует ничего. А если существует кое-что, то в очень опасных формах, не говоря уж о содержании.

Море – рубеж.

Море – стена.

Море – конец всему.

И потом, в местах моего детства море, представленное Финским заливом, было и остается смехотворно мелким… На поверку это выглядит так: вы добросовестно бредете к горизонту минут семь – и в том месте, где (как это казалось вам с берега) мог потонуть бы и авианосец, встречаете стоящую по колено собаку. То есть Балтика нами, детьми, считалась, как бы это сказать… недоморем. Вот Черное – было морем. Настоящим!

А кто его видел? Впервые я увидела “настоящее море” уже во взрослом своем состоянии. А до того – только сочиняла. Вот, например, небо на дальнем горизонте так причудливо и богато меняет оттенки, что можно подумать: там – настоящее море, там столько воды, что не осознать, там такие глубины, что не представить, а вон те облака – волны.

Но с годами, насмотревшись других морей, я оценила именно Балтику. И полюбила только ее. Юг для меня – неизменно чрезмерен, аляповат, кричащ. Южное море – это яркий, вполне тиранический китч вроде рекламного плаката, где анилиновыми красками изображены: синяя-пресиняя туалетная вода и белая-пребелая пена для бритья; над всеми этими буклетно-тропическими божествами канареечно сияет кулончик солнца.

А Балтика – седа и уютна, как моя бабушка, та, что спрашивала про успех.

Бабушка – своя, родная, домашняя…

Балтика – тоже.

…И вот, катя перед собой колясочку с сыном, я выхожу со двора семьи Калью и направляюсь к морю. Спускаясь с пригорка, я пересекаю шоссе – и вступаю в лес. На лесной поляне, отделенной густыми зарослями от тропы, стоят две загадочные постройки. Загадочные, потому что, во-первых, это коттеджи, во-вторых, потому, что недалеко от входа в них всегда красуются альпинарии – выложенные из камней пирамидки, породненные с разнообразной пестротой маленьких изящных цветов, а в-третьих (в-главных), потому, что вокруг них так уютно, чисто и тихо, как никогда не было в моей жизни. И, вспоминая свою прежнюю жизнь, ощущаешь ее как беспрерывную бомбардировку, и хочется плакать.

А возле самого выхода на берег, оставаясь притом целиком под сенью сосен, стоит самый загадочный из всех коттеджей. Возле него нет альпинария. У него нет окон. Никогда я не видела рядом ни людей, ни животных. Но он такой новенький, так сияет свежим деревом!.. Цвет его медовый, янтарный, запах его смоляной, звук его (слышно, как сосновые иглы шуршат по крыше) убаюкивающий: заснешь здесь, а проснешься в Ингерманландии, в Доме детства…

И я, оставив коляску со спящим сыном, захожу в коттедж. Новенький – янтарно-карий, весь обшитый свежестругаными досками коридор… Он поворачивает влево, как лабиринт… Он благоухает лесом, смолой, прогретым песком, морем… Хозяев не видно… Коридор снова поворачивает влево… Кажется, я иду внутри огромной улитки… Волшебное благоухание кружит мне голову… А что я скажу, если хозяева выйдут? Да уж придумаю что-нибудь!.. Окон нет – еще не прорубили – значит, и хозяевам рано въезжать. Коридор продолжает поворачивать… Свет поступает из слуховых окошек… Когда же конец этим поворотам?!

Вот он. Взгляд упирается в круглое отверстие на невысоком помосте. По-русски это называется “очко”. Девственная чистота отверстия и всего, что вокруг, на миг сбивает меня на мысль о колодезном срубе… Но это именно “очко”. Я попала в общественный туалет.

…А вот, сыночка, море. Ты его не видишь, потому что спишь в коляске. Кабы ты не спал, сынка, вряд ли мы бы сюда смогли выбраться. Там, во сне, ты еще принадлежишь другим морям, другим водам – нездешним.

Но и мне, с морем здешним, не так уж плохо.

Берег абсолютно безлюден. Белый песок, словно засвеченный совсем юным фотографом. Серая вода – с той же засвеченной фотографии… Раздеваясь, заходя в воду, я всякий раз думаю: что же будет с сыном, если я утону? Да не вообще “что будет”, а прямо сейчас – через час, через… день? Одинокая синяя колясочка с ее бесценным содержимым – посреди безлюдного берега, белого, как бумага, песка, на фоне леса, загнанного по всей полосе – это отчетливо видно в просветах – за колючую проволоку…

Я долго бреду к горизонту, а вода, словно в хитром аттракционе, так и не поднимается выше щиколотки. Но вот наконец мне уже по колено… по бедра… по пояс… по грудь… по плечи… по подбородок…

Я оглядываюсь назад.

Темная стена леса.

Белый берег.

И на этом снимке одинокой маленькой точкой – твоя колясочка, с тобою внутри..

А если бы ты не спал и смотрел и мог помнить, ты бы увидел и запомнил вот что.

Темная линия горизонта.

Серая – бескрайняя – гладь.

И на этом засвеченном памятью снимке темной размытой точкой – твоя мама.

…Мои детские ощущения Балтики, сколько себя помню, всегда жили на причале у нашего берега. А на каком же еще берегу они могли бы гнездиться? Были ли другие берега? Ну вот, например, говорят, у Луны есть обратная сторона. А кто ее видел? Может, обратной стороны нет, а Луна нарисована! Или: про маму говорят, что она директор школы. Да кто в такое поверит? Она же мама! Кроме того, про Луну и про маму говорят открыто, а про другие берега Балтики… Словно их нет в природе.

…И вот, земную жизнь пройдя до половины (надеюсь, не больше), я оказываюсь на Финляндском вокзале. Этот вокзал для меня такой же свой, как часть моего тела. Чтобы из Питера попасть в Дом моего детства, надо сесть на электричку, идущую в направлении Ладожского озера, Невской Дубровки – или Мельничного Ручья. С этим все просто. За столько лет мало что изменилось – даже номер платформы тот же.

Но внезапно случается так, что… Как бы это объяснить… Вот вы прожили всю жизнь в комнате, у которой две двери: одна в кухню, другая в спальню. Вот вы и ходите из этой комнаты туда-сюда – в спальню, из спальни, в кухню, из кухни. Все в порядке. Но вдруг, почти жизнь спустя, вас подводят к стене и говорят: смотри. Вы смотрите и прямо перед носом видите: дверь. Да, дверь, которую вы почему-то не видели раньше. Вы открываете ее и оказываетесь…

То же случилось со мной. Финляндский вокзал я всегда считала сугубо пригородным, местным (“нашенским”, “свойским”). Но вот я нащупываю в кармане билет, на пригородный совсем не похожий. Я вдруг чувствую себя на Финляндском вокзале чужой: мне впервые приходится спрашивать. В конце концов я нахожу эту тайную платформу. Разумеется, я не только о ней раньше не слышала, но даже и не подозревала о ее существовании. И вот я уже сажусь в поезд, совсем не похожий на электричку. Особенно внутри. Идет он гораздо дольше, а значит, дальше. Сначала названия мне знакомы. А потом… Люди, отдаленно напоминающие контролеров, но наделенные большими полномочиями, тщательно проверяют документы и багаж. Потом я засыпаю.

…Просыпаюсь на другом берегу. Надписи по-фински. Речь, звуковым сходством мгновенно относящая меня на далекий хутор…

Но я в Финляндии! И мне странно, что путь, казалось бы предназначенный к преодолению морем, оказался проделан мной посуху. Мне странно, что на ожидание этого пути, который длился всего семь часов, ушла половина моей жизни. Странно, что половина пути проходила через места, знакомые мне раньше. Странно, даже невероятно, что я все-таки достигла волшебной страны Суоми.

Однако чудесней этого чудесного результата для меня навсегда осталось другое: сама тайная дверь.

…Встать в семь. Что непросто для уснувшей в пять. Почему в пять? Потому что – открутим назад – с одиннадцати до часу стирала. С часу до двух гладила. С двух до четырех читала журнал “Иностранная литература”. С четырех до пяти ворочалась: переваривала прочитанное…