Символика тюрем - Николай Трус

— Могли бы вы выделить черты интеллигенции, которые ей мешают там? Специфические комплексы какие-то?

— Некоторых губит брезгливость, которую, конечно, нельзя утрачивать. Но ее демонстрация порой приводит к печальным последствиям. Затем общее такое невинное, а скорее наивное, восприятие действительности. Происходит огромный внутренний конфликт: некоторые интеллигенты не могут понять, что здесь можно жить и чувствовать себя человеком, даже любимым делом заниматься, — у них такая психическая структура. И этим невольно, не желая того, они демонстрируют свое неравенство. Например, отказываются от чашки чая, которая идет по кругу, и ее из уважения тебе предлагают. Хочешь не хочешь — отхлебни, не обижай. Я не замечал никакого особенного преследования интеллигенции, хотя, конечно, попадались изверги, которые рады были поиздеваться над измученным человеком. Был у нас один такой на карантине: «Ах ты, интеллигент!» — раз, по морде, очки в сторону, вслепую ищет. Но подобному может подвергнуться каждый. Любой, попадающий на зону, проходит через свой страх. Какой бы ты ни был на воле боксер, но вот тебя выкинули из переполненной душегубки-«автозака», надели шутовской наряд и посадили в карантин. И дохленький бригадиришка, которому щелчка-то много, чтобы раздавить, может дать по морде. Обычно эти плюгаши забитые ходят на зоне на цыпочках, но здесь, в карантине, распускаются.

— А как, с вашей точки зрения, нужно вести себя в этой ситуации?

— Я себя настроил четко и, думаю, не ошибся: плюгашу надо было врезать по первое число. Если сидишь на табуретке — схватить табуретку, ну, может, не сразу ударить, если этот мерзавец струсил и отошел. А если лезет — бить беспощадно. Если хватит на такое запала, то 90 процентов за то, что тебя больше не тронут.

— А еще 10 процентов?

— 10 процентов за то, что такие действия приведут к печальному результату. Но на зоне, я в этом убедился, ни в чем не может быть 100 процентов гарантии. 90 — это предел.

— Ваш настрой на сдачу вас хоть раз спас?

— Однажды. На второй или третий день зоны я с девятнадцатилетним молокососом мыл полы в лагерном клубе, и он попытался заставить меня вымыть и его часть пола. Причем грозил чем угодно, вплоть до… Ну и вот я тогда мобилизовал все свои знания в области матерщины, до предела напряг голосовые связки и с угрозами бросился отрывать стул, прибитый к полу. Парень как мышка замер, а потом при встречах на зоне: «Здорово!», «Привет!» — первым здоровался. Хотя, может быть, я и не очень типичный представитель интеллигентского рода-племени: отец у меня был с тремя классами образования, мама — секретарь-машинистка, я мальчишкой и по подвалам побывал-побегал…

— Значит, умение дать сдачи — это то, что, безусловно, поднимает авторитет человека в уголовной среде?

— По-разному идет подъем. Один поднимется за счет крепкого кулака, физической силы, знания приемов каратэ. Другой — за счет уголовной дерзости: кого-то пырнет, изобьет, его сажают в так называемое помещение камерного типа, ПКТ — это настоящая тюрьма на зоне, оттуда он выходит уже на две-три ступени поднявшись. Особенно часто этим путем идет молодняк.

— Вы не поняли. Я не про уголовный подъем, а про те черты, которые вызывают уважение.

— Если ты сумел найти подход… Если почувствовали в тебе советника, доброжелателя. К тебе могут прийти, попросить написать письмо любимой женщине. Иногда их знают только по переписке. Помог, не отказал — тебя уважают. Помог составить прошение какое-нибудь… Почему именно к тебе за этим обратились? Все зависит от мозаики фактов, там все очень наблюдательны, друг за другом смотрят. И вот человек, который, по их понятиям, обладает грамотностью и знанием жизни, не только уголовной, — вот он вызывает вначале интерес, а потом и уважение.

— А как вы считаете, из-за чего люди опускаются?

— Я уже говорил: срок. После восьми-девяти лет нередко уголовник превращается в зверя, а интеллигент — в чушку. Это когда человек перестает стирать одежду, стричься, мыться и для него остается только поесть, поспать и справить естественные надобности.

— Только срок?

— Чушкой можно стать и раньше, если тебя сломали или ты сам сломался. Может сломать начальство, могут сломать зэки. Сидел со мной в «Крестах» в одной камере такой парень, Гриша, — интересный, между прочим, парень! Его избили на зоне через две недели после того, как попал в повара. И не могу сказать, что сильно, но избили. А потом еще. И буквально за полгода он опустился. У него есть ребенок, к нему приезжала жена, но он так и не вышел из этого состояния. Здесь очень много зависит от опыта, здравого смысла и внутренних сил. Вот пример — ларек. Раз в месяц у нас работал ларек, в нем можно было истратить тогда 8 рублей. Идешь из ларька — тебя поджидает всякая шпана, отбирает, что на месяц себе купил там, консервы, чай… У меня, правда, ни разу не отбирали.

— А как бы вы поступили, если б пытались?

— Все так же. Ничего бы не отдал, и тут была б драка. Потому что, если б я отдал, это стало бы началом падения. Любое проявление слабости мгновенно становится известно на зоне, а библиотекарь — фигура заметная.

— Игорь Михайлович, ваша линия поведения хоть раз дала сбой?

— В библиотеке мне нужно было раз в десять дней носить книги в ПКТ, где сидят самые отпетые бандиты, а также те, кого начальству необходимо спасать от расправы. Я нес большой ящик на лямках, в него входило 30 — 40 книг, меня обыскивала охрана и пропускала внутрь. Кстати, вот откуда у меня знакомства со всей «бандитской» элитой зоны… И вот в самый первый раз я решил разыграть из себя этакого лихого дядьку-шутника, что мне совершенно не свойственно. Когда открылось окошечко-«кормушка», я достал для заключенных книги и бесшабашно крикнул: «Здорово, орлы!». И вдруг в ответ дичайшая матерщина, угрозы: мы тебя на зоне замочим, мы тебе на зоне отрежем… Я обалдел. И только потом в этом оре различил: «Петухи, орлы и другие птицы в 12-й камере!». Вот это попал в переплет!.. Пришлось объясняться, меня даже боялись какое-то время в ПКТ пускать, но обошлось…

— «Петухи» — это «опущенные»?

— Да. Их в ПКТ содержали в одной из камер. Вообще, это очень страшная сторона зоновской жизни. Есть такие мерзавцы, насилуют молодых ребят, иногда это случается еще в «Крестах», а став «опущенным», молодой парень превращается в изгоя: любой контакт с «петухом» грозит уже тебе самому неотвратимыми карами. Бывает, «опускают» за доносы, а порою и «жуликов» за нарушение законов зоны — например, за воровство из тумбочек, это «крыски» так называемые… Причин здесь великое множество. К концу срока я мог позволить себе дать конфетку или книжку «опущенным» — мне это разрешалось, а вернее, прощалось. Может быть, как чудачество, но прощалось.

— Что для вас на зоне явилось самым большим испытанием, самым большим напряжением и самым большим унижением?

— Напряжение было всегда, психическое такое напряжение, потому что постоянно видишь избиения, унижения других личностей. Тут, конечно, и сострадание, и жалость, но и страх, что тебя самого может ждать такая же судьба. Потому что все может измениться, на зоне всегда фифти-фифти: выживешь — не выживешь. И приходится поддерживать со всеми ровные отношения. Даже с откровенными негодяями и мерзавцами. Это очень большое напряжение — поддерживать ровные отношения. Испытания были самые тяжелые в первые дни, когда поднимали ни свет ни заря и гнали на работу, когда обворовывали мешок с вещами… Я пришел из «Крестов» в рваных бареточках, а уж октябрь был, грязь сантиметров пятнадцать, и вот один паренек, из жалости ко мне, дал отличные лыжные сапоги: «Поноси, Михалыч…». Их у меня украли в ту же ночь… Или вот прапорщики из охраны, когда на тебя глядит такое красное с перепоя мурло: «Ну чо, морда очкастая, вали, дед, проходи давай…» — и пятерней тебе в лицо. Это было очень тяжело.

— Вы ничего не сказали об унижении. Это очень неприятно вспоминать?

— Прежде всего унижало то, что люди сочли тебя достойным такого существования… С дрожью вспоминаю о вшах. Впервые я познакомился с ними в детском саду в блокаду, но это было в 1942 году. И вдруг в камере — по мне ползут… И все это приводило к возмущению: как, за что сюда попал? В эту унижающую обстановку, где приходится терпеть то, что видишь…

— А вас вообще тюрьма и зона, как вы считаете, сильно изменили?

— Я всегда людям верил, надо мной все посмеивались: «Нельзя же быть таким доверчивым». У тестя про меня даже слово было — «доверчистый». И случалось, на зоне меня обманывали самым беспощадным образом. И вот теперь, как это ни прискорбно, я стал людям доверять меньше. Хотя и бояться их стал тоже меньше, ведь раньше я был довольно из трусоватого десятка ученых. И еще, знаете, я понял, что нет людей отпетых. Самый последний негодяй какой-нибудь, только что истязал кого-то, и вдруг вынимает альбом с фотографиями (а это на зоне святая святых), и вот у него уже и слезы на глазах. У меня исчез черно-белый подход к людям.