Роман с автоматом - Дмитрий Петровский

Саша внимательно слушал, перестав гладить собаку, которая теперь обнюхивала ящик, на котором лежали стопки комиксов и фломастеры. Главное не дать собаке ко мне подойти.

– Помнишь разоружение? Этих проклятых монстров: дыж, дыж! Помнишь?

– Помню! – ответил Саша.

– Вот и собаку теперь тоже нужно: дыж! – Я быстро указал рукой на железную палку, лежавшую в углу, и поднял ее.

Саша испуганно посмотрел на меня.

– Нет! – сказал он наконец. – Это же Николаевых собака. Это нельзя.

Собака медленно двинулась вглубь подвала, видимо потеряв к нам интерес.

– Ну ладно, давай еще покурим!

Мы сели возле коробки, Саша вручил мне зеленый фломастер, сам взял синий, я снова дал ему и себе прикурить, на этот раз пропустив «ребят». Пока мы молча курили, я прислушивался к движению в глубине подвала. Собака медленно ходила там, то совсем исчезая в темноте, то появляясь, то поворачиваясь к нам и поблескивая глазами. Когда наши глаза встречались, тошнота снова поднималась во мне.

– Сволочь! – произнес я тихо, показывая в сторону собаки. Саша ничего не отвечал. Собака резко метнулась к стенке и залаяла глухим, бухающим лаем, отлетавшим от стен жутковатым эхом. Из угла прошуршало мимо нас и исчезло в бетонной дырке какое-то маленькое, быстрое животное – должно быть крыса.

– Саша, тебе что, не жалко маленького ребеночка? – спросил я, не отрывая глаз от собаки.

– Жалко конечно! – ответил он неуверенно.

– Представь себе: твоего двоюродного братика сожрет собака! – применил я мамин аргумент.

Собака вертелась в темноте, все чаще глядела в нашу сторону. Наши глаза все чаще встречались.

– Или вот: она сейчас прыгнет и сожрет тебя!

Саша посмотрел на меня, потом на собаку. Глаза собаки сверкали в темноте жуткими стеклянными пуговицами, и я понял, что наконец-то нашел правильный подход.

– Видишь, она на тебя смотрит! Собаки, когда так смотрят, всегда потом бросаются на людей! Особенно такие. Она ведь голодная. Она хочет есть!

Саша зачарованно слушал меня. Собака посмотрела на нас и не торопясь двинулась в нашу сторону. Я, чувствуя приближающееся головокружение, повторил еще раз, тише, но так же твердо и уверенно:

– ОНА ХОЧЕТ ЕСТЬ!

Собака приближалась, и Саша начал пятиться. Пол уходил у меня из-под ног, ладони стали горячими, грудь и спина – холодными. Из последних сил я выдавил из себя команду:

– Сашка! Бери палку!

Саша послушно нагнулся, схватил железную палку и занес ее над собакой. Собака остановилась, и вместе с ней остановилось мое головокружение.

– Бей! – сказал я твердо. Саша не двигался.

– Бей! – повторил я.

Я видел, как дрожат Сашины руки. Еще немного, и они уронят эту проклятую палку, такую большую, такую тяжелую.

– Тебе слабо? Ты что, слабак? Трус?

Саша медленно опустил палку. Собака с воем отскочила в сторону, палка запрыгала на полу, и в этот момент свет, проникающий в подвал через окно, заслонила чья-то фигура. Я повернулся в эту сторону, и яркая молния на миг ослепила меня. Через прыгающие в глазах зеленые пятна я некоторое время не мог ничего видеть, не мог понять, что произошло.

В окошко подвала я увидел сначала материны толстые, армейского фасона ботинки и край черного платья, а уже потом всю ее согнутую, словно изломанную фигуру. Она опускала фотоаппарат, и смотрела поверх него острыми, словно вспыхивающими глазами.

– Ах вот вы где! Какая пре-елесть! Когда я была так юна-а-а, – тянула она, поднимая глаза вверх, – я тоже…

– Мама! – закричал я и кинулся к окну, быстро втиснулся в него, выскочил, обнял мамины худые бедра и разразился злыми слезами. – Мама!

Мать стояла неподвижно, сухой рукой, успокаивая, чиркала меня по голове, спрашивала вылезшего следом Сашу.

– Собака! – тихо отвечал Саша, стараясь спрятать глаза. Мать понимающе кивала. Собака вылезла из подвала и направилась к нам, мама пригрозила ей кулаком и повела меня домой.

– Сыночек, ну како-о-ой, како-ой ты впечатлительный! Не надо больше так кричать, запомни: Ира, меня так зовут, когда вокруг люди: Ирра! Ты ведь боишься собачек, я знаю, но ты же мужчина! А мужчины никогда, никогда ничего не должны бояться! Ты сейчас с женщиной, ты должен быть рыцарем, ты должен меня защищать! Защищать свою маленькую Ирру! Ну что ты, собачка не укусит, – повторяла она как мантру, ускоряясь в такт шагам, – не укусит, не укусит!

ХОРИНЕРШТРАССЕ: «НЕВИДИМКА»

На следующий день я снова проснулся рано. Не от солнца, не от ощущения весны как накануне – я проснулся странно, тяжело, с таким чувством, будто что-то случилось, и никак не мог припомнить, в чем дело. Я пытался заставить себя встать, наконец встал, отсчитывал шаги в ванную, из ванной, зубы не чистил вовсе, снова ложился, пока наконец не вспомнил: я видел сон. Дело в том, что обычно я не вижу снов, просто отключаюсь. Изредка мне снятся звуки, часто снится холод или самый неприятный сон – волнообразная, пульсирующая жара.

В эту ночь, и я могу в том поклясться, я видел сон. Сначала мне приснилась линия. Простая линия, белая, справа налево, через черноту. Линия была тонкая, еле заметная, но все-таки была. А потом появился круг, большой и красный. Круг медленно двигался над линией в сторону и вверх, и чем выше поднимался, тем теплее становилось, и тепло от него шло ужасно знакомое, что-то такое, что я уже встречал, кажется, недавно. Круг все поднимался, тепла становилось все больше, вот он уже повис в центре, когда я понял, что он сейчас поднимется совсем высоко и исчезнет. Мне очень хотелось остановить его, не позволить уйти, я напряг все свои силы, пытаясь заставить его остановиться. Но вдруг откуда-то появились черные квадраты, они быстро замелькали над линией, их становилось все больше, они все увеличивались, невозможно пахли собакой и все больше закрывали собой круг. Я хотел кричать и не мог, квадраты все бежали и звенели каким-то гадостным посудным звоном, а я мог только смотреть на все это и еле слышно, придушенно хрипеть: ruf mich an, ruf mich an!

Вспоминая этот гадкий сон, я вдруг вспомнил еще и вчерашний день во всех подробностях, эту пару в «Невидимке», мои манипуляции с карточками – словом, все вдруг сложилось в мозаику и стало понятным. Я нажал на кнопку, и часы проскрипели-проорали время. На работу идти было слишком рано. Я позавтракал, стараясь делать это как можно медленнее, но все равно получалось быстро и суетливо. Я очень тщательно вычистил зубы, надел вчерашнюю одежду, послонялся по комнате, погладил рубашку, надел ее, походил теперь в рубашке, то и дело подходя к часам, хлопая их ладонью по верху и заставляя орать время. Время шло медленно. Мне уже хотелось на работу, но было слишком рано. «Generalmobilmachung[7]!» – чеканил я громко и по слогам, заставляя теплые податливые воздушные волны летать по комнате и беспорядочно ударяться в стены. И потом долго, до боли в ногах гулял в тот день по Берлину, совершая свою обычную «большую прогулку», от Александерплац до Потсдамерплац и обратно. Я медленно ходил по улицам, стоял, дожидаясь зеленого света, перед светофорами, рядом с молодыми девушками, еще не решившимися довериться первому неверному теплу и надеть юбки, но уже открывшими руки солнцу и выпустившими на свободу тонкие ароматы своей кожи. Этот запах, щекоча, входил в меня, странно волновал, пробуждал какие-то смутные надежды, или, может, сулил что-то такое, что вот-вот должно случиться. Я собирал в себя, впитывал огромные берлинские пространства, просторы площадей, тепло Александерплатц и стеклянно-металлический холод Потсдамерплац. Я улыбался своими вычищенными зубами этому большому миру и хотел взять его с собой в маленький мир ресторана, куда шел сразу после моей долгой прогулки.

И потом ходил среди этих странных, все новых и новых людей, и, наверное, не мог бы себе представить жизнь без них, без их голосов и разговоров.

– И что ты делаешь на следующей неделе? – слышалось из-за стола, где сидела сухая, как кора мертвого дерева, женщина, при каждом движении звеневшая какими-то побрякушками.

– Поеду на Майорку, – отвечал нарочито-безразличный мужской голос, – немножко расслаблюсь.

Выставляя на стол тарелки, бегая на кухню и обратно, я все прислушивался, ждал звонка. Звонка не было. Я переходил к следующему столику, забирал тарелки из-под закуски. Там говорили, кажется, об искусстве.

– Я не понимаю! – восклицал мужчина, разрубая тонкую воздушную ткань неугомонными ладонями. – Я не понимаю!

– Ваше второе блюдо, пожалуйста! Рыбный нож справа! Приглушенно гудел из угла низкий, заговорщический голос.

– БМВ, «Мерседес», – медленно говорил он, – это уже давно не представительные машины, хотя все еще относятся к представительскому классу. У каждого турка есть либо БМВ, либо «Мерседес». Нет, только британские автомобили!