Мужик и камень - Анна Александровская

не в

азовские лечебные, а в самые, что ни на есть настоящие грязи!

Почти все и разойдутся, парочки эти! Кто-то из них совсем забудет

про сие «высшее чувство влюбленности», тем самым приобретет

лишь опыт. А у кого-то – жизнь будет всего-навсего поломанная.

Что мелочиться? Слабонервных у нас предостаточно. И всё тут. Что

говорить попусту! Ерунда! Издержки ваша «любовь»!

Григорий спорить не стал:

– Да, тяжело будет. Возможно, тяжело, – промурлыкал он, чуть

помолчав, и заглянул в фарфоровую чашечку с болтыхавшимися

чаинками. На поверхности чая, почти у самого основания кружки,

плавал еле заметный перламутровый налет, который расходился

трещинами, и напоминал собой тонкие крылышки лупоглазой мухи,

что сейчас, замерев на столе возле сладкой крошки, начищала свою

голову щетинистыми лапками.

– Вот так-то! – Гомозов самодовольно ткнул подбородком на

пару вдали. – Так-то вот! Я вообще считаю влюбленность

слабостью человека. И что он за человек такой! Что он за «венец

природы», «ореол эволюции», когда не в силах совладать со своими

же собственными чувствами?! Привидится ему объект желаний, так

он и фантазирует, мечтает, да планы строит. Нет бы, осознать, какое

чувство, какую тварь злорадную он в себе взращивает! Ан, нет, не

хочет! Приятно ему. Он лучше будет марионеткой в насмешливых

руках обстоятельств, лучше будет утопать в туманных

представлениях и, специально, сам же лично, нажмет на разуме

выключатель, – Филолет Степанович щелкнул языком, изобразив

этот пустой механический звук. – Не смешно ли?! А все из-за чего?

А я тебе скажу из-за чего! Из-за слабости его воли, либо из-за

недалекости ума! А каково потом? Каково потом-то?! А?!

– Дурак ты Гомозов! – вдруг буркнул Григорий, не поднимая

головы.

– Это почему ж? – выпучил глаза на собеседника Филолет

Степанович. – А что, разве им не тяжело будет? Я что, по-твоему,

ошибаюсь?

– Тяжело будет, тяжело! – равнодушно, не желая спорить,

ответил на это Журкин, все рассматривая чашку и то, что

бултыхается на дне, и сменил тему: – Ну, ты глянь! Какой тонкий

фарфор! Прямо тонюсенький! Словно Императорский завод ваял!

Али китайский какой! Футы-нуты, понятия не имею…

– Какой китайский, какой императорский, в этой-то

забегаловке?! – заметил Гомозов и более распространяться по своей

теме не стал. Уловил в волнующемся воздухе, что не стоит.

Он придвинул к себе свою фарфоровую пару и начал мелкими

глотками попивать кофе. Теперь уже доминату разговора перенял на

себя Журкин. А Филолет Степанович молчал и внимательно его

слушал. Предыдущую тему старались не поднимать, так как она

могла принести лишь раздор, и оба друга это чувствовали. Журкин

принялся рассказывать про свои путешествия, в основном про

Индию. О том, как много бедняков в этой стране, о том, что змеи

заползают в дома почти каждый день, а наглые обезьяны, если не

закрыть окно, устраивают в комнатах свой «порядок» равный

пятибалльному урагану.

Все же, подводя итоги дня, Гомозов остался доволен, что

сегодня выбрался из дома. Встреча со старым приятелем позволила

Филолету Степановичу выговориться и, наконец, восполнила

недостающую потребность в общении. Да и монологи Григория

Станиславовича о путешествиях были весьма прелюбопытны,

пусть иногда и противоречили мнению самого Гомозова (это

относительно некоторых моральных ценностей), но все же, Журкин

был славным рассказчиком. «Почаще бы выходить на подобные

прогулки, с таким, вполне незаурядным другом», – вот о чем

подумалось Филолету Степановичу, позже, когда он тянул пятки на

диване.

Остальные же товарищи Гомозова давно стали ему

омерзительны. Омерзительны, по его же собственным убеждениям.

Они, малахольные, поддались чувству, которое, как считал Филолет

Степанович, пагубно влияет на человека. Пагубно. Очень пагубно.

Ведь одно дело рассуждать о пакости, другое – следовать ее

законам, жить по ним, объяснял он себе.

Домой после встречи с Журкиным, Гомозов шел с высоко

поднятой головой, с возвышенным осознанием собственного

достоинства. И даже при встрече со «слабодушными», (а их было

видно сразу, ведь они не касались земли), он не торопился, как

прежде, а наоборот – замедлял шаг, ставя перед собой задачу

ценного наблюдения за этой мезгой общества. Теперь Гомозов

всецело ощущал необычайный духовный трепет, свое внутреннее

превосходство, верх, над безвольными, заполонившими город,

ватноумными существами.

***

В понедельник на свой законный трудовой пост Филолет

Степанович пришел привычно, без опоздания. В его кабинете на

столе уже красовалась новая папочка с очередными заданиями. На

сей раз она была чуточку толще завсегдашней, ибо все

добропорядочные начальники, судя по особенностям потенциала

своих работников, заботятся о том, чтобы те не заскучали без дела.

Похоже, снова задержусь, – подумал Гомозов, и, не медля ни

секунды, принялся за бумажную волокиту.

К своему удивлению закончил вовремя, возможно это хорошие

выходные давали о себе знать. После того, как он отнес папку

начальству, можно было со спокойной совестью поспешить домой.

Гомозов глянул на часы – как раз в скором времени должен идти

рейс социального автобуса. Филолет Степанович сорвал с крючка

свой сюртук, быстро набросил его на плечи, собирать свою

рабочую сумку не стал (вроде бы ничего не выкладывал, некогда

было), просто схватил ее и бросился со всех ног вон из помещения.

Так и есть – автобус уже приближался к остановке.

Когда дверки открылись, Филолет Степанович сделал

широкий прыжок и мгновенно оказался в салоне транспорта.

Дверки закрылись, автобус тронулся. Сдавленный воздух,

пропитанный мириадой скромных запахов, ударил в ноздри и на

втором вздохе сделался невесомым и привычным. Вальяжно

колыхающиеся ремни на поручнях не предвещали беды, как вдруг

послышался грубый монотонный голос женщины-контролера:

– Передаем за проезд! – голос, суровые колебания которого,

словно топором рубили застойные толщи воздушных молекул в

сдавленной атмосфере транспорта, и Гомозов открыл свою сумку и

принялся нервно в ней швырять, отыскивая кошель, в котором

лежал проездной.

Но вот незадача – кошелька не находилось! Неужели оставил

на работе? Вот ещё! Не может быть! Исключено! Так, так… Ходил

на обед, а после? Я все же ходил на обед, – думал он. – А после?

После – положил кошелек в ящик? Да, да, так и было. Положил

кошелек в ящик. Возможно, по какой-то глупой привычке положил

кошелек в ящик!

– За проезд передаем! – не давал сосредоточиться

требовательный неженоподобный контральто. – Мужчина, это я

вам! Вам говорю! – кондуктор кивнула округлостью подбородка в

сторону Филолета Степановича.

Выходит, забыл! Забыл! Забыл в ящике! Наконец-то сложилась

цепочка мыслей в голове Гомозова, при этом выражение лица его

приняло умалишенный, растроганный вид. Его нет, кошелька нет!

И проездного – тоже нет!!!

– Я не могу оплатить вам проезд, – сказал Филолет

Степанович спокойно и чуть сентиментально, уставившись в

назойливо смотрящие на него глаза кондуктора.