По поводу одной современной повести - Петр Бибиков

Роковое слѣдствiе дало сильный толчекъ его дальнѣйшему развитiю. Онъ все сталъ объяснять внѣшними условiями, всякаго негодяя стало ему жалко, преступленiе явилось ему несчастiемъ, болѣзнью, помѣшательствомъ; всякаго готовъ оправдать онъ, какъ его прiятель опровергнуть. Со дна души его поднялись силы, требовавшiя выхода; къ нимъ присоединились такъ – называемые коренные вопросы о Богѣ, душѣ, грѣхѣ, смерти, и неотвязно требовали рѣшенiя цѣльнаго, самостоятельнаго. Софизмы доктора, такого же сильнаго дiалектика какъ и его прiятель, не могли удовлетворить его. Никакiя доказательства, что вся эта блажь происходитъ оттого, что герой нашъ не уяснилъ себѣ своей дѣятельности; никакiя увѣренiя въ неизлечимости болѣзни; никакiя убѣжденiя, что виноватыхъ собственно нѣтъ, что само общество казнитъ ихъ вовсе не потому, что они виноваты, а потомучто вредны, не могутъ разрѣшить сомнѣнiй и вопросовъ, мучившихъ нашего героя. Но оставаться съ ними цѣлую жизнь, няньчиться съ ними тоже невозможно. Выходъ былъ необходимъ, но куда, какимъ образомъ? Не неуважительными же отзывами объ обществѣ и благодѣтеляхъ и благодѣтельницахъ: они открыли только выходъ въ отставку.

Послѣдуемъ за нашимъ героемъ на любовное свиданiе; оно многое необходимо должно уяснить и показать намъ. Выходъ въ фатализмъ, въ это восточное самоуспокоенiе и въ покорность судьбѣ, въ которомъ онъ заподозрилъ любимую дѣвушку, возмущаетъ его; неизбѣжность, неисходность положенiя современной женщины вызываютъ всю жизнь, которою обильно одаренъ организмъ его. Онъ выходитъ изъ себя при одномъ подозрѣнiи, что самъ онъ рѣшилъ всѣ сомнѣнiя и страданiя примиренiемъ съ дѣйствительностью. «Примиренiе? говоритъ онъ: – о примиренiи заговорили?.. Лучшаго и выдумать нельзя? Нѣтъ, можно жить нашей такъ – называемой дѣйствительностью и не знать ея, ото всѣхъ замкнуться и никого не допустить до души своей. Можно имѣть понятiя, которыхъ никто не имѣетъ, и не заботиться, что пошлая, давящая дѣйствительность не признаетъ ихъ. Можно весь вѣкъ ни одному человѣку на свѣтѣ не сказать чѣмъ вы живете, и кончить жизнь такъ. На голову и сердце контроля нѣтъ.» На возраженiе, что все это въ головѣ да сердцѣ и останется, онъ говоритъ, что можно ломать дѣйствительность; на то, что и ломать ничего не приходится, а слѣдуетъ сдѣлать выборъ изъ четырехъ, – совѣтуетъ ждать пятаго, утверждаетъ, что стыдно той женщинѣ, которая никогда не любила; что слѣдуетъ заставить жизнь дать отвѣты на всѣ мучащiя насъ вопросы, что можно жить такъ какъ хочется, неспрашивая ни у кого позволенiя, никому недавая отчета.

Не ясно ли, что герой нашъ, если только искренни его убѣжденiя (а мы не смѣемъ заподозрить его искренности), дѣйствительно принадлежитъ къ числу «лучшихъ людей», что вы имѣете право требовать, чтобы все сказанное имъ онъ доказалъ на самомъ дѣлѣ? Посмотрите же, какъ поступаетъ онъ до той минуты, въ которую становится наконецъ, на зло всѣмъ обстоятельствамъ, женихомъ любимой дѣвушки? Она страдаетъ, она несетъ на себѣ все бремя жестокой и пошлой дѣйствительности, она испытываетъ тиранiю, оскорбленiя, подозрѣнiя. Чтó дѣлаетъ герой нашъ? Онъ ждетъ всего отъ несущихся «помимо его воли» обстоятельствъ. Нѣтъ! сама жизнь рѣшаетъ одинъ изъ тяжолыхъ, самыхъ близкихъ ему, мучившихъ его вопросовъ, а не онъ заставляетъ ее рѣшать ихъ. Не ясно ли также, что все, чтò имъ сказано любимой дѣвушкѣ, когда она вызвала наконецъ его на объясненiе, были слова, слова и слова?

Правда, что на одномъ его поведенiи до того времени, когда дѣвушка становится его невѣстой, нельзя еще составить себѣ окончательнаго мнѣнiя о несостоятельности этого господина предъ вопросами жизни, отсутствiи въ немъ энергiи и характера, когда приходится не краснорѣчиво разглагольствовать, а дѣлать дѣло; многiя черты и свойства его требуютъ еще опредѣленiя и уясненiя; на чемъ основано его собственное примиренiе – намъ еще неизвѣстно. Послѣдняя сцена даетъ на все это отвѣты, и своей неожиданностью, противорѣчiемъ съ идеаломъ, сложившимся въ головѣ нашей о героѣ, возмущаетъ насъ. Либо герой, говоримъ мы, вовсе не таковъ, какимъ онъ представленъ намъ, либо не могъ онъ такимъ пошлымъ образомъ примириться съ дѣйствительностью. Онъ обманулъ насъ. Мы не вѣримъ даже словамъ его, что онъ не нашолъ цѣли своего существованiя, что онъ человѣкъ безъ призванiя, что онъ выдѣлился изъ толпы, чтобы потеряться. Я удивлюсь только, почему съ такимъ отвращенiемъ говоритъ онъ, что не пошолъ бы служить по откупамъ. Тутъ – то и есть все рѣшенiе. Разумѣется, что какъ развитый, какъ «лучшiй человѣкъ», онъ сталъ чернорабочимъ не ради процеса самаго труда, – нѣтъ, а изъ высокаго чувства самоуслажденiя своей собственностью и слѣдующею за нею независимостью. Руководитъ имъ даже не любовь къ труду, а любовь къ деньгамъ. Отношенiя его къ службѣ тѣже что школьника къ уроку. Мы прибавимъ отъ себя, что тѣже отношенiя его и ко всему прочему въ жизни. Урокъ лежитъ въ головѣ: вотъ падежи, плюсы, хронологическая цифра, французскiй глаголъ… а школьнику что за дѣло до всего этого? Урокъ самъ по себѣ, а школьникъ самъ по себѣ. Да это – то и возмутительно, что школьникъ самъ по себѣ, а его урокъ самъ по себѣ: это – то и показываетъ наше малодушiе, нашу неспособность, что мы не умѣемъ поставить предъ нимъ граматики и ариѳметики такъ, какъ салазки напримѣръ, къ которымъ онъ привязанъ душевно и которыя для него не сами по себѣ, а они для него и онъ для нихъ. Я не идеалистъ, я не люблю сантиментальности, не съ высоты романтическихъ облаковъ смотрю на хлѣбъ насущный, на тепло, на жилище, на поденьщину, – но ничего изъ этого не признаю за конечную цѣль всего сущаго. Безъ хлѣба насущнаго, безъ тепла и жилья нельзя развиться; но хлѣбъ насущный, тепло и жилье еще не развитiе. Вопросъ этотъ ясенъ для всякаго поденьщика; какимъ же это непостижимымъ образомъ «лучшiй человѣкъ» нашего общества такъ превратно относится къ нему? Пролетарiй, это грустное порожденiе нашего времени, человѣкъ, добывающiй хлѣбъ насущный всевозможнымъ трудомъ, долго сбирающiй собственность и въ одинъ незаработный годъ проживающiй ее, возбуждаетъ все наше сочувствiе, но не рѣшаетъ вопросовъ, мучащихъ насъ. Матерьялисты станутъ смѣяться, назовутъ насъ мечтателями, утопистами, – они спросятъ насъ: какiе же это вопросы, которые непремѣнно, во имя человѣческаго достоинства, не смѣютъ покидать человѣка, если онъ не хочетъ потерять право на наше уваженiе? Ну хоть напримѣръ тотъ, чтобы герой нашъ, убѣжденный въ невозможности никакого нравственнаго развитiя безъ удовлетворенiя матерьяльныхъ потребностей, не примѣнялъ бы эту аксiому къ одному себѣ, а во имя любви и справедливости приложилъ ее ко всѣмъ неимущимъ и страдающимъ. О, тогда не примирился бы онъ такъ легко съ своими сомнѣнiями, не рѣшалъ бы ихъ съ такою увѣренностью сомнѣвающейся дѣвушкѣ. Намъ напоминаетъ это рѣшенiе жизненныхъ вопросовъ другого героя, который объяснялъ ихъ каплями яда отравленной жизни, упавшими на любимую имъ женщину, которая посему приготовленный имъ рай не находила достаточно блаженнымъ. «Чтó въ томъ толку, что ты неглупъ и силенъ, что любишь работать? сказалъ бы онъ себѣ: но куда пошли твои силы?» Не удовлетворила бы его тогда благонравная чичиковщина, благочестивое прiобрѣтенiе, домостроительство, стяжанiе и хозяйственные скопы! Не тянулъ бы онъ въ это пошлое, мѣщанское болото любимой женщины, не противорѣчилъ бы самому себѣ, когда звалъ ее вмѣстѣ на борьбу, на осмысленiе жизни всесогрѣвающею силою любви и преданности!

Если героиня – дѣвушка неглупая, то горькою насмѣшкою надъ всемъ высокимъ и благороднымъ должны были показаться ей послѣ всѣхъ краснорѣчивыхъ рѣчей его увѣренiя въ необходимости умѣренности, тихаго и кроткаго отношенiя къ существующимъ интересамъ общества, въ безполезности ломки, въ безполезности борьбы. Дѣйствительно, положенiе нелѣпое – торчать ото всѣхъ особнякомъ; пальцами начнутъ указывать, на смѣхъ подымутъ, возненавидятъ! Только зачѣмъ же говорить было противное и возбуждать благородный энтузiазмъ въ дѣвушкѣ? – неужели чтобы втоптать его потомъ въ грязь? Зачѣмъ онъ увѣрялъ ее, что можно жить нашей такъ – называемой дѣйствительностью, и не признавать ее; при полной невозможности борьбы – замкнуться ото всѣхъ и никого не допустить до души своей; что можно имѣть понятiя, которыхъ никто не имѣетъ, и не заботиться, что пошлая, давящая дѣйствительность не признаетъ ихъ; что можно наконецъ весь вѣкъ ни одному человѣку на свѣтѣ не сказать чѣмъ вы живете, и кончить жизнь такъ; что на голову и на сердце контроля нѣтъ? А тутъ пришлось съёжиться, обособиться, притвориться, что и ты такой же человѣкъ, какъ всѣ. Иначе простымъ людямъ нельзя жить на свѣтѣ; неужели запрещено устроить простое, мѣщанское счастье? мильоны живутъ съ единственнымъ призванiемъ – честно наслаждаться жизнью. Вотъ въ томъ – то и дѣло, что вы сами простые люди. Зачѣмъ же играть роль героя, человѣка вышедшаго изъ толпы, какимъ вы кажетесь или желаете казаться по своему развитiю? А такъ какъ вы дѣйствительно принадлежите къ «лучшимъ людямъ», то мы требуемъ, чтобы вы слова свои доказали дѣломъ и не прятались бы трусливо въ толпу, не прикрывались бы юродствомъ, когда дошло дѣло до доказательствъ. Не запрещено устроить простое, мѣщанское счастiе и удовлетвориться имъ, только не вамъ, потомучто искреннее сознанiе ваше, чувство собственнаго достоинства не должны допустить васъ до этого. Не выразись такъ глубоко убѣжденiя его въ болѣе серьозныхъ, въ болѣе широкихъ требованiяхъ отъ жизни, мы примирились бы съ нимъ, мы не могли бы поступить иначе по слабому развитiю его умственныхъ способностей и силъ душевныхъ; но на мѣщанскомъ счастьѣ мы примириться не можемъ. Вѣдь мѣщанское счастье состоитъ въ принятiи средствъ, формъ жизни за цѣль ея. Хорошо устроенная домашняя обстановка, правильное полученiе дохода или ренты, безмятежное самодовольствiе, невозмущаемая ничѣмъ, покойная съ комфортомъ жизнь составляютъ идеалъ, цѣль мѣщанской жизни и мѣщанскаго благополучiя. Можетъ ли примириться съ такой цѣлью герой нашъ? Еще разъ повторяемъ: мы не романтики. Мы знаемъ, что современный герой ходитъ не Гамлетомъ, не Альмавивой, а во фракѣ или въ форменномъ сюртукѣ и въ резиновыхъ калошахъ; мы ратуемъ не противъ поэтической обстановки, а противъ несостоятельности внутренняго содержанiя. Смѣшно было бы требованiе наше, чтобы герой ходилъ въ атласныхъ панталонахъ и бархатномъ плащѣ. Человѣкъ, высоко развитый и съ самыми благородными требованiями отъ жизни, въ нашъ вѣкъ живетъ повидимому какъ всѣ люди, какъ живутъ мѣщане. Но это только внѣшняя форма, обстановка, а не сущность, не идеалъ, который внутри въ груди его, который не позволяетъ ему заснуть, остановиться, удовлетвориться нетолько формой, но и настоящимъ содержанiемъ, и постоянно шепчетъ душѣ его вѣчное впередъ. Не смѣйтесь надъ этимъ словомъ идеалъ. Это не задумчивая дѣва – миньона, не луна, не романтическiя юношескiя грезы, хотя и въ этомъ нѣтъ ничего смѣшного: нѣтъ, это всѣ тѣ благородныя, возвышенныя, широкiя стремленiя, живущiя въ груди человѣческой отъ его созданiя и появленiя на землѣ, которыя онъ осуществляетъ въ наукѣ, искуствѣ, жизни; они освѣщаютъ и согрѣваютъ мысль его и чувство, рождаютъ готовность на самоотверженный поступокъ, на геройскiй подвигъ. Эти стремленiя не удовлетворятся картинами и канделябрами, пальмой и кактусами, коврами и рѣзной мебелью, серебромъ и фарфоромъ, мраморомъ и дорогими бобрами, ни даже шкатулкой, туго набитой банковыми билетами. Человѣкъ сытъ, одѣтъ, обутъ, хорошо и тепло помѣщенъ, онъ ходитъ въ оперу и музеи; а дальше что? Буржуа говоритъ: дальше ничего дѣйствительнаго, а начинаются бредни и утопiи; цѣль достигнута, идеалъ осуществленъ, низведенъ на землю изъ мысли человѣческой. Но есть страдающiе и голодные, забитые и измученные, погрязшiе въ невѣжествѣ и утратившiе человѣческое подобiе! «Для примиренiя со всѣмъ этимъ – говоритъ буржуа – есть мѣщанская филантропiя и ея заведенiя» и т. д. и т. д. Много подымается въ душѣ злобы и жолчи отъ подобнаго рѣшенiя заплывшаго жиромъ и душевнымъ спокойствiемъ мѣщанскаго мозга, а вы совѣтуете примиренiе, принятiе факта, объясненiе причины! Я вѣдь не противъ этого говорю: можно свѣтлою мыслью познать, объяснить, любящимъ, кроткимъ сердцемъ простить, можно безвыходной апатiей, безнадежнымъ отчаянiемъ и совершенною утратою вѣры примириться… я понимаю это; можно согласиться даже ожидать другого времени для борьбы съ тѣми фатально повидимому сложившимися преградами, легшими бревномъ посреди дороги и заслонившими пути къ дальнѣйшему движенiю впередъ: я и это допускаю; только не принимать дѣйствительность, пошлую и безобразную, за воплощенный идеалъ, не видѣть конечной цѣли въ простомъ, мѣщанскомъ счастiи. И это вовсе не означаетъ лѣзть въ герои въ томъ смыслѣ, какъ это принимаютъ. Будто для подвига, для геройскаго поступка непремѣнно необходимы подмостки, съ которыхъ герой виднѣе для окружающей его толпы! Безъ сомнѣнiя слава – могущественный мотивъ для развитiя и увлеченiя; жажда ея – одинъ изъ великихъ и священныхъ рычаговъ для подвига; но и она не можетъ быть исключительною цѣлью. Цѣль – это я самъ, мое сознанiе, мое достоинство, мои желанiя и стремленiя всѣ вмѣстѣ, невыключая ни одного, – идеалъ. Весь мiръ – мой, для меня, а не я для него; простое мѣщанское, формальное счастiе – для меня; семья и собственность, наука и искуство, общество и государство – все для меня, а не я для нихъ. Дальше этого прометеевскаго желанiя, захватывающаго все мiрозданiе, мысль идти не можетъ; тутъ предѣлъ. Можетъ – быть это самообольщенiе, гордыня духа человѣческаго; но пусть явятся силы, которыя оспаривали бы у человѣка господство надъ всѣмъ его окружающимъ, всѣ такъ называемыя фатальныя, неизбѣжныя силы, окружавшiя, давившiя, мучившiя его съ самаго дѣтства: незадумываясь вступитъ онъ съ ними въ титаническую борьбу и все побѣдить всемогущимъ своимъ разумомъ. А вы совѣтуете остановиться на примиренiи!.. но тогда вѣдь не будетъ побѣды. Проведите вашу мысль и кротость до конца – вы ужаснетесь той бездны, куда влечетъ это примиренiе; человѣкъ низойдетъ на степень животнаго.