Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер

– Ты говоришь о том, чего не понимаешь, – возразил Егор.

– По-твоему, я не читаю газет, не сижу на собраниях, не смотрю телевизор?

– А я тебе повторяю: ничего я не придумываю. Бывает, промолчу, каюсь, но таковы правила игры.

– Вот именно, ты же не напишешь, как твой передовик, надравшись в зюзю, скакал по деревне верхом на корове.

– Зачем человека выставлять на посмешище?

– Для правды, дорогой, для полноты восприятия. Интересно же, как проводят досуг сельские передовики. Я вот слышала, будто наши партийные начальники по ночам в бассейне с девками плавают, в школе олимпийского резерва. Заплывы дружбы у них с резервистками.

– Хочешь и об этом почитать? – рассмеялся Егор.

Они помолчали. Егор прикурил сигарету:

– Ты, кажется, успокаиваешь меня, зачем? Когда не чувствуешь твердости под ногами, слова не помогут, даже если их говоришь ты. А впрочем… – Егор улыбнулся, подперев голову ладонью. – Все это ерунда. – Он постарался придать разговору легкость. – Нечего скулить. Жизнь продолжается, и она удивительна, потому что напротив меня сидит самая прекрасная женщина на свете. Ей-богу, не вру.

– Успокойся, – сказала Лида, внешне не реагируя ни на слова, ни на изменившийся тон. – Ты не дрова пилишь, не булки печешь. Все делают свое дело. Ты тоже. Успокойся, – повторила она, – и оставайся собой. Таким ты мне больше нравишься.

– А вот это неблагоразумно, – дурашливо покачал головой Егор.

– От мужского благоразумия тошнит, – поморщилась Лида.

– А я-то думал, женщины признают наше неблагоразумие, только когда ради них совершают глупости.

– Каждой глупости, как овощу, свой срок и место. – Лида беспечно улыбнулась. – Давай-ка выпьем за твои неблагоразумные выходки, не теряй независимости и помни, что учиться не подчиняться и не учиться подчиняться – вещи разные.

– Ничего себе, сформулировала! – Егор восхищенно всмотрелся в ее сразу позеленевшие глаза. Лида была чертовски хороша, исчезла ее обычная прохладность, отпугивающая любителей легкой наживы. В который раз он пожалел, что Бог не наградил его талантом художника. Ему очень хотелось передать, как казалось, только им подмеченную неуловимую связь ее лица с портретами кисти сразу нескольких великих живописцев, словно каждый стремился вдохнуть в один оригинал свое чувство красоты. Нет, другой такой женщины не сыскать.

– А тебе не приходило в голову, что для одной глупости время уже наступает? – рассеянно спросила она, вспоминая свои бесстыжие выходки вчерашним вечером.

Егор хотел продолжить разговор в том же игривом тоне, но осекся, остановленный ее на мгновенье, лишь на мгновенье затуманившимся взглядом.

– Пойдем домой, – сказала Лида, вставая.

– А ресторан? И места заказаны…

Она кокетливо рассмеялась:

– Не хочу! Дома есть кусок свинины, ты пожаришь отбивную. Купим вина, сыра и помидоров. Пойдем.

Они спустились по лестнице в парк, Лида взяла Егора под руку, прижалась к нему, наклонившись вперед, заглянула в глаза:

– А не то мы умрем с голоду.

Во вторник, в четыре, в редакции, по обыкновению, началась летучка. В редакторском кабинете царили благодушие и поспешность, вызванная возвращением с Кубы фотокорреспондента Боба Пашкина. Куба была навязчивой идеей Боба, мечтой и смыслом если не всей жизни, то существенной ее части. Пустой, счастливый, пьяный, в сомбреро и белой кубинской рубахе, с рыбой, похожей на мяч, утыканный гвоздями, с громадным чучелом игуаны Боб вывалился из электрички и, упав на руки Савичеву с Перелыгиным, еле шевеля языком, изрек неоспоримую истину: «Ребята, кубинские женщины – это блеск!»

Утром в редакции, встреченный одобрительным хохотом, Боб доверительно сообщил о трех бутылках лучшего в мире белого сухого кубинского рома, который предложил продегустировать после летучки. Кто-то язвительно усомнился: такого рома полно в магазинах, на что Боб сделал выразительный жест рукой, означавший – «сомнения толпы унижают джентльменов».

Ром быстро растекался по стаканам, но расходиться никто не спешил. Опыт подсказывал: неминуемо продолжение. Под шумок Перелыгин спустился вниз. Там его уже поджидал Егор Савичев. При знакомстве они шутливо представлялись: «Два Егора из кино – там два Федора, а мы Егоры». Перелыгин был на четыре года старше. Это иногда будило мрачные воспоминания у Савичева, и тот, надсадно вздыхая, протяжно произносил: «Ко-не-чно». В этом «конечно» звучала горькая тоска зависимого существования младших от старших в дворовой иерархии, а оба Егора жили в одном дворе, учились в одной школе, потом на одном факультете и теперь вот трудились в одной газете.

Если Перелыгин был среднего роста, рус, подтянут, давно стал кандидатом в мастера спорта, то Савичев выглядел полной противоположностью – темноволосым толстоватым верзилой-увальнем с круглым добрым розовощеким лицом и хитрющими темными глазами за очками в золотой металлической оправе, выдававшими его готовность к проделке или розыгрышу.

Они прошли мимо сквера с бронзовым памятником Ленину, установленным в городе через год после его смерти. Одной стороной сквер выходил к гостиным рядам, сооруженным в конце восемнадцатого века. Теперь там расположились магазины.

Поднявшись по ступенькам, они взяли в гастрономе две бутылки портвейна и двинулись вверх по улице. Это был живописнейший уголок старого города, где не ощущалась строительная лихорадка новых районов. Древние фасады ветшали, осыпались, их заново штукатурили, красили, и все повторялось. Время пыталось взять свое, но, вероятно, кто-то понимал, что историю лучше содержать в чистоте и опрятности. Если за этим не следить, прошлое разрушается, оскверняется, зарастает сорной травой, и тогда может возникнуть искушение пригнать бульдозер и сровнять с землей старый хлам, дабы уступить место новой сказке.

Свернув у педагогического института, они зашли в «гадючник», как по всей стране называли подобные заведения. В них с утра до вечера торчали люди, желающие не только чего-нибудь съесть, но имеющие веские причины выпить.

Буфетчица Валентина, пышная, шустрая, вытравленная перекисью блондинка с окольцованными массивными золотыми перстнями толстыми пальцами, приветливо поздоровалась, посоветовав:

– Рыбку под маринадом возьмите. – И, наливая по двести в граненые стаканы, шепнула: – Только с оглядкой, осторожней, проверяют нас.

Они устроились за столиком, под предупреждением на стене, что распивать принесенные напитки запрещается, опустошили стаканы, достали из дипломата бутылку и налили еще.