Книжный клуб Джейн Остен - Карен Фаулер

— Как раз этого он и не может знать! — Джослин вскрикнула так страдальчески, что Сахара встала и подошла к ней, вопросительно виляя хвостом. — Как раз это всегда неправильно понимают, — виновато добавила она, сбавив пыл.

Она предложила Аллегре сахар, но та помотала головой, нахмурилась и взмахнула ложкой:

— Гарриет думает, что нравится Найтли. Эмма думает, что не нравится Элтону. В книге полно людей, которые не так это понимают.

— Эмма действительно не нравится Элтону, — возразила Пруди. — На самом деле его интересуют деньги и положение в обществе.

— Все равно. — Джослин снова села на диван. — Все равно.

Мы подумали: каким отдохновением должен быть собачий мир для женщины вроде Джослин, с ее сердечной заботой о чужом счастье, задатками свахи и врожденной педантичностью. В питомнике просто выбираешь самца и самку, потомство которых улучшит породу. Их никто не спрашивает. Ты тщательно рассчитываешь время случки и сводишь их, пока дело не будет сделано.

На следующие после прерванного матча в выходные стояла такая погода, что мать Джослин предложила устроить пикник. Можно вывезти щенка — ему дали имя Гордый, но звали Горди — в парк, пусть справляет нужду, где вздумается, и тому, кто вовсе не хотел собаку, не придется убирать. Позови Сильвию, предложила она, ведь Сильвия так и не зашла поиграть с Горди.

В результате поехали все: Горди, Сильвия, Тони, Дэниел и Джослин с матерью. Они сидели в траве на колючем клетчатом пледе, ели жареные куриные ножки, завернутые в полоски бекона, а на десерт — свежие ягоды со сметаной и коричневым сахаром. Еда была вкусная, но беседа не клеилась. Каждое слово Джослин звучало виновато. Тони ломал комедию. Сильвия и Дэниел почти все время молчали. А мать, чего она вообще привязалась?

Горди радовался так, что его контуры размылись. Он успел взбежать по качелям до самого верха, прежде чем качнулась доска. Перепуганный полетом вниз, щенок прыгнул на руки Джослин, но через две секунды пришел в себя, выскользнул, схватил в зубы листок, унесся прочь и не выпускал его, пока не нашел в траве мертвую малиновку. Горди жил мгновением, и мгновение с мертвой малиновкой было очень приятным. Пришлось взять птицу бумажной салфеткой и выбросить в мусорный мешок, на недоеденный сэндвич с ветчиной и подгнившее яблоко. Джослин не притронулась к тельцу, но оно лежало в ее руке таким мертвым... нуда — мертвым грузом, окоченелое и при этом резиновое. Черные глаза подернулись пленкой, как покрытое испариной окно. Она пошла в туалет и вымыла руки. На стене кто-то синей шариковой ручкой написал «Цепляйся сзади», пририсовав паровоз с телефоном и именем — Эрика. Может, подразумевался и паровоз, но Джослин знала, что скажет Сильвия.

Когда она вернулась, Горди от счастья сделал лужу. Джослин даже это не развеселило. Мать закурила сигарету и выдыхала дым из носа, как будто обосновалась здесь навечно. Иногда она становилась невыносимой. Случалось, по вечерам Джослин раздражало шарканье тапочек в коридоре.

— Я подумала, — сказала Джослин, — странно: я держала дохлую птицу и не могу отмыть руки, но ели мы именно дохлых птиц.

Мать стряхнула пепел.

— Ну ей-богу, дочка. Это же куриные ножки.

— И отличные, — вставил Тони. — Просто объеденье.

Идиот, решила Джослин. Все они идиоты.

— Что ты здесь сидишь? — спросила она у матери. — У тебя есть дела? Собственная жизнь?

На ее глазах у матери отвисла челюсть. Джослин никогда не задумывалась над этим выражением, но оно было очень метким. Именно отвисла.

Мать затушила сигарету.

— Действительно. — Она повернулась к Дэниелу и Сильвии. — Спасибо, дети, что взяли меня. Дэниел, привезешь Джослин домой?

Она собрала вещи и уехала.

— Как-то это нечестно, Джослин, — сказал Дэниел. — Она ведь приготовила еду и все такое.

— Куски дохлой птицы. Ноги дохлой птицы. Меня просто взбесило, что она отпирается. Ты же ее знаешь, Сильвия. — Джослин обернулась, но Сильвия отвела глаза. — Лицемерка. Она думает, мне все еще четыре года.

Горди простил Джослин малиновку. В знак прощения и примирения он разжевал ей шнурок — так быстро, что Джослин и заметить не успела: Она пошла к машине Дэниела, волоча ногу, чтобы не свалился ботинок.

Мы не такие святые, как собаки, но матери должны на них равняться.

— Было весело, — вот и все, что мать сказала Джослин о том дне. — Милые у тебя друзья.

Дэниел отвез ее домой. Горди стоял у Джослин на колене, едва доставая лапками до окна, и дышал маленьким липким облачком ей на тыльную сторону ладони. Теперь она жалела, что нагрубила матери. Она любила мать. Она любила материну курицу, зажаренную в полосках бекона. Ее терзала совесть из-за Тони, и легче всего на свете было расплакаться. Сложнее всего — остановиться.

— Вот какая штука, — сказал Дэниел. — Мне нравится Сильвия. Прости, Джослин. — Слова прозвучали издалека, словно были сказаны несколько дней назади дошли до нее лишь сейчас. — Она страшно переживает. — Дэниел остановился на пустом перекрестке. Он ездил так осторожно и так ответственно. — Не может на тебя взглянуть. Мы оба страшно переживаем. Не знаем, что делать.

На следующий день в школе Дэниел был парнем Сильвии, а Тони — парнем Джослин. Об этом много говорили в коридорах. Джослин не возражала: то был первый случай во всемирной истории, когда такая перестановка одинаково устраивала все стороны, а Дэниела она и не любила. Если подумать, Дэниел идеально подходит Сильвии. Сильвии нужен кто-то посерьезнее Тони. Кто успокоит ее, когда мир кажется слишком страшным для жизни. Кто не станет весь день целовать ее лучшую подругу.

К тому же Тони подарил Джослин Горди. И целоваться с Тони оказалось не так уж противно. Но наверное, было бы хуже, если б не дождь, запотевшие окна и чувство вины. Уж это Джослин успела усвоить.

— Что мне совсем не нравится в «Эмме», — сказала Аллегра, — так это сословные вопросы. Я про ее подругу Гарриет. В конце Эмма, новая, перевоспитанная Эмма, усмиренная Эмма, понимает, что Гарриет все-таки была недостойна этого ужасного Элтона. Пока есть надежда, что ее отец джентльмен, все хорошо, — но как только он оказывается торговцем, Гарриет уже повезло заполучить фермера.

Было довольно поздно, поэтому обогреватели работали без перерыва. Они жужжали и пыхтели, сидевшие рядом зажарились, а остальные замерзли. Кофе выпит — остались только противные крупинки на дне чашек, ликерные квадратики съедены — судя по всему, вечер близился к концу. У некоторых болела голова.

— С этими сословиями в «Эмме» все запутано. — Бернадетта полулежала в кресле, выпятив под платьем живот и подобрав под себя ноги, словно девочка. Она много лет занималась йогой и умела засовывать ноги в удивительные места. — Во-первых, Гарриет — незаконнорожденная; похоже, к этому Остен относится вполне либерально...

Она только начала, но Аллегра перебила:

— Она говорит — это пятно, если его не смоют знатность или богатство.

Мы заподозрили, что Аллегра не так любит Остен, как остальные. Пока это было только подозрение; ничего несправедливого она не сказала. Мы наблюдали, но honi soit qui mal y pense[7].

— По-моему, Джейн иронизирует, — предположила Пруди. Она сидела рядом с обогревателем. Ее бледные гладкие щеки слегка порозовели. — У нее ироничный склад ума, и мне кажется, некоторые читатели этого не замечают. Я сама часто иронизирую, особенно в электронных письмах. Иногда друзья спрашивают: «Это шутка?»

— Это шутка? — спросила Аллегра. Бернадетта настойчиво продолжала:

— Потом — Роберт Мартин. Ясно, что в отношении Роберта Мартина мы должны принять сторону мистера Найтли. Всего лишь фермер, но в конце Эмма говорит, что будет рада с ним познакомиться.

— У каждого есть представление об уровне, — сказала Джослин. — Может, сословия тут уже ни при чем, но мы знаем, чего вправе требовать. Люди ищут равных себе по внешности. Красивые женятся на красивых, уроды на уродах. — Она запнулась, — И портят породу.

— Это шутка? — спросила Пруди.

Сильвия почти весь вечер молчала, и Джослин беспокоилась.

— Что читаем в следующий раз? — спросила она Сильвию. — Выбирай.

— «Чувство и чувствительность».

— Эту я люблю, — сказала Бернадетта. — Наверное, больше всего, если не считать «Гордость и предубеждение». Хотя «Эмма» мне тоже нравится. Всегда забываю насколько, пока не перечитаю. Самое-самое любимое — это про клубнику. Где миссис Элтон в капоре и с корзинкой. — Она пролистнула страницы. Нужный утолок был загнут, но не он один, так что это не помогло. — А, вот, — произнесла она. — «...Миссис Элтон, при полном снаряжении, необходимом для счастья: огромный капор и корзинка — с готовностью... О клубнике, только о клубнике, ни о чем больше ни думать, ни говорить не разрешалось... вкуснейшая ягода — правда, слишком сочна, приедается — вишня лучше...»