Жизнь Давида - Роберт Пински

Для Саула эта любовь, наверное, была наиболее легким и наименее раздражающим из двух предательств, которые он испытал в собственной семье, — с этим ему проще было смириться. Ведь, кроме Мелхолы, еще один ребенок Саула полюбил арфиста, и это тот, чье имя означает «возлюбленный», — Ионафан. Сын Саула тоже любит Давида, и, возможно, не только духовно: «Душа Ионафана прилепилась к душе Давида, и полюбил его Ионафан, как свою душу» (I Цар. 18, 1). Эта связь была закреплена, подобно браку, церемонией: «Ионафан же заключил с Давидом союз, ибо полюбил его, как свою душу. И снял Ионафан верхнюю одежду свою, которая была на нем, и отдал ее Давиду, также и прочие одежды свои, и меч свой, и лук свой, и пояс свой» (I Цар. 18, 2–3).

Как в случае Патрокла и Ахилла, обмен одеждами здесь подтверждает соединение душ. Разделение, отчуждение подчеркнуто в параллельной сцене, когда Давид отвергает громоздкое и нежеланное вооружение Саула: «Я не могу ходить в этом». Ничего похожего не происходит с одеждой Ионафана. Такой союз между юношами, независимо от того, носил он гомосексуальный характер или нет, больно ранил Саула, потому что голос и арфа Давида смягчали его собственного «злого духа от Господа»; любовная связь Ионафана и Давида и то, что его душа тоже нуждалась в Давиде, усугубляли тяжесть ревнивого разочарования царя. Много лет спустя поэт Давид сочинит свой великий плач по Саулу и Ионафану и произнесет такие слова: «Скорблю о тебе, брат мой Ионафан; ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской» (II Цар. 1, 26). Неоднократно, противостоя своему царственному отцу, Ионафан спасал жизнь Давида.

Но так же поступала и Мелхола. Когда Саул послал людей к дому Давида, чтобы они следили за ним всю ночь, а наутро убили его, именно Мелхола раскрыла заговор и предупредила Давида: «Если ты не спасешь души своей в эту ночь, то завтра будешь убит» (I Цар. 19, 11). Словно в приключенческом романе, она помогает молодому мужу бежать. Лаконичная фраза описывает это быстрее, чем могло бы показать кино: «И спустила Мелхола Давида из окна, и он пошел, и убежал и спасся» (I Цар. 19, 12).

Также в приключенческих традициях — или в их истоках? — следующая уловка Мелхолы:

«Мелхола же взяла статую и положила на постель, а в изголовье ее положила козью кожу, и покрыла одеждою. <…> И послал Саул слуг, чтобы осмотреть Давида, говоря: принесите его ко мне на постели, чтоб убить его. И пришли слуги, и вот, на постели статуя, а в изголовье ее козья кожа» (I Цар. 19, 13–16).

Была бы ли способна на такое ее старшая сестра Мерова?

Наверное, Давиду повезло, что за него выдали эту неустрашимую Мелхолу, которая любила его, а не Мерову, «первородную дочь», если у этого выражения был какой-то смысл. Для застенчивого бедного мальчика Давида лучше, что Мерову отдали Адриэлу (хотелось бы сказать: студенту юрфака из Мехолы, но эта глупая шутка кажется совсем неуместной в свете того, что случилось с сыновьями Адриэла и Меровы спустя одно поколение). Наверное, нервы Меровы не были столь крепки, как у ее младшей сестрички Мелхолы, которая противостояла Саулу и обманывала его не только втайне, но и глядя ему прямо в лицо:

«Тогда Саул сказал Мелхоле: для чего ты так обманула меня и отпустила врага моего, чтоб он убежал? И сказала Мелхола Саулу: он сказал мне: отпусти меня, иначе я убью тебя» (I Цар. 19, 17).

Сначала сын Ионафан, который «очень любил Давида», а теперь эта неожиданно лживая, страстная девушка, которая нагло обманула отца, сказав, что помогла Давиду, потому что он угрожал ей; и к тому же дерзкая и символическая выдумка Мелхолы — одежда Ионафана на Давиде. Неудивительно, что Саул начинает вести себя странно. Как сообщает следующий стих, его посланцы принесли весть, что Давид находится вместе с пророком Самуилом в Навафе, что в Раме, вместе с ними еще несколько пророков и они все вместе предаются экстатическим пляскам и изрекают предсказания. В Навафе посланцы Саула тоже почувствовали на себе дух Божий и тоже плясали и пророчествовали, о чем и сообщили царю. С другими посланцами произошло то же самое — два отряда охвачены аурой, окружающей Самуила, помазывающего царей, который сначала избрал сопротивлявшегося угрюмого Саула, а потом заменил его охотно идущим к своему предназначению, обаятельным Давидом. Теперь Давид пляшет с фанатичными священнослужителями так же рьяно, как он сражался со своими врагами.

Получив все эти сведения, Саул сам отправляется в Наваф — весьма странный поворот в повествовании. Ведь не сказано, что царь двинулся в путь со свитой, или с дружиной, или просто вооружившись. Что за чары — может быть, в этом было даже что-то эротическое? — заставили Саула самому пойти за помазанным арфистом и помазавшим его пророком? В поведении Саула проявляется неудовлетворенное неистовое притяжение, даже соперничество: «Саул сам пошел в Раму, и дошел до большого источника, что в Сефе, и спросил, говоря: где Самуил и Давид? И сказали: вот, в Навафе, в Раме» (I Цар. 19, 22). Сочетается ли с противоречивым и упрямым характером, да и со всей судьбой Саула то, что после неудачи трех посольств он идет сам с теми же вопросами, а потом отправляться еще куда-то? В конце концов, он царь! Тем не менее он блуждает по незнакомым дорогам, проклиная исчезнувших посланцев, фанатичного Самуила и загипнотизированного Ионафана, отдавшего Давиду свою одежду и спасшего его тем самым, а кроме того, наверное, еще и свою вторую дочь Мелхолу — Саул думал, что она будет пассивной приманкой или разменной монетой, а она не только предупредила своего мужа, помогла ему спуститься из окна спальни и положила вместо него в постель статую, но и нагло солгала своему царственному отцу.

«И пошел он туда в Наваф в Раме, и на него сошел Дух Божий, и он шел и пророчествовал, доколе не пришел в Наваф в Раме. И снял и он одежды свои, и пророчествовал пред Самуилом, и весь день тот и всю ту ночь лежал неодетый; поэтому говорят: „неужели и Саул во пророках?”» (I Цар. 19, 23–24)

«Неужели и Саул во пророках?» Насмешка или вопрос с намеком, слегка притупившимся за века, но общая идея вполне ясна: для этого ширококостного, непреклонного, меланхоличного правителя и воина неприкрытый экстаз — это нечто неподобающее, даже комичное. Неприкрытость проявляется в обмене одеждами между Саулом и Давидом, потом между Ионафаном и Давидом. А экстатическое, обнаженное прославление Духа Божьего, безудержная мужская пляска повторится много лет спустя в сцене страшной ссоры между Давидом и Мелхолой.

Итак, под угрозой, которую несет патологическая злоба царя Саула, Давид проводит годы в положении главы мятежа, пирата, предводителя верных ему войск и перебежчика, вставшего на сторону филистимского царя Анхуса. «И собрались к нему все притесненные и все должники и все огорченные душею, и сделался он начальником над ними» (I Цар. 22, 2).

В таких условиях у Давида, исполнявшего роль каперского вожака или Робин Гуда, было не меньше двух десятков официальных жен и наложниц, а может быть, и больше. Много лет спустя, когда он станет царем Израиля и Иудеи, пророк Нафан напомнит ему, что, взошедши на трон Саула, он унаследовал его жен. И Мелхола — не единственная сильная фигура среди этих женщин, хотя она, наверное, была главной женой Давида, а в некотором смысле, если взять эмоциональную сторону вопроса, и единственной.

В то время, когда Давид и его банда скитались по земле в качестве идейных разбойников, они вступили в конфликт с человеком по имени Навал, который негостеприимно отказал им в пище, — хотя юные пастухи самого Навала уверяли его, что воины Давида защищают их стада и их самих. С точки зрения Навала, он оказывал сопротивление шайке головорезов. Но за сообщением о презрении, которое испытывал к Давиду Навал, следует фрагмент, свидетельствующий о том, что женщина в этом обществе совсем не обязательно была пассивным ничтожеством:

«Авигею же, жену Навала, известил один из слуг, сказав: вот, Давид присылал из пустыни послов приветствовать нашего господина, но он обошелся с ними грубо; а эти люди очень добры к нам, не обижали нас, и ничего не пропало у нас во все время, когда мы ходили с ними, быв в поле; они были для нас оградою и днем и ночью во все время, когда мы пасли стада вблизи их» (I Цар. 25, 14–16).

У Навала было зажиточное хозяйство. Авигея быстро собрала двести хлебов, два меха с вином и пять приготовленных овец, а также сушеные зерна, изюм и двести связок смокв и навьючила все это на ослов. Впереди себя Авигея послала слуг, чтобы они сообщили Давиду, что она собирается прийти с тяжело нагруженными ослами. «А мужу своему Навалу, — говорит текст, — ничего не сказала» (I Цар. 25, 19).

По дороге Авигея встретила Давида и его вооружейных людей. Давид посчитал, что Навала, отказавшегося накормить тех, кто защищал его пастухов, нужно соответствующим образом наказать. Поэтому его мысль выражалась примерно теми же словами и была наполнена тем же духом, что и у обычного разбойника или партизана: «Пусть то и то сделает Бог с врагами Давида и еще больше сделает, если до рассвета утреннего из всего, что принадлежит Навалу, я оставлю мочащегося к стене» (I Цар. 25, 22). Эта грубоватая поэзия означает, что Давид собирался убить всех мужчин в доме обидчика. Авигея простерлась на земле у его ног и взмолилась. Она воспользовалась тем, что имя ее мужа на древнееврейском языке может быть истолковано двояко: