Неизвестная сказка Андерсена - Екатерина Лесина

– Радикальным! – она слегка картавила, но недостаток сей проявлялся, видимо, лишь в минуты сильного душевного волнения, как вот теперь, когда буква «р» практически исчезла, и получилось слово «адикальным».

Смешное словцо.

– Бомбисты, значит.

– А если и так! Если для того, чтобы пробить щит равнодушия, нужна кровь…

– Чья кровь, Филенька?

– Сатрапов, которые душат народ, высасывая из него последние силы! Да, некоторым предстоит умереть…

– Многим, Филенька, а не некоторым. Террор никогда не удовлетворялся малой жертвой… сначала вы стреляете, потом взрываете бомбы, потом… кто знает, что будет потом? Но вряд ли чего-то хорошее. Извините, мадемуазель, но нам с вами точно не по пути, – Фрол Савельич собирался было встать, когда в руке дамы возник пистолет. Крохотный, дамский, с виду совершенно безобидный.

– Сядьте.

Выстрелит. Пожалуй, теперь Фрол Савельич со всею определенностью мог сказать, что было в Эстер настоящим: ненависть. Затянуло-заволокло серые глазищи грозовою чернотой, молниями зрачки полыхнули, расплылись, раздались, вытесняя все разумное, человечье. Вот и не женщина перед ним – волчица стальная, девка каменная, Дева Ледяная. Вот тебе и титулярный советник.

Пошел титулярный советникИ пьянствовал с горя всю ночь.

Одна надежда – у Смирицкого стрелять не станет. А поведут вниз, так и надежда будет.

– Эстер! Не надо! Он… он нас не выдаст… он не доносчик… он просто заблуждается. Ты сама говорила, что люди часто заблуждаются, это не их вина…

Пистолет исчез. Эстер поднялась и молча вышла. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, состоялось свиданьице. Состоялся разговор. И думай, Фролушка, что делать теперь, как спасать дурную голову птенца желторотого…

Филенька сел за стол, плеснул анисовой в стакан и, опрокинув одним глотком, даже не поморщился.

И в винном тумане носиласьПред ним генеральская дочь.

– Какая смешная у него песенка, – сказал мальчик, зевая.

Тень ласково обняла его крыльями, поцеловала в макушку и сказала:

– Смешная.

– И место смешное. И одеты они смешно. И разговаривают также. Почему они разговаривают, а я понимаю?

– Потому что ты особенный.

– Я знаю, – мальчик подумал, стоит ли рассказать новой знакомой о знакомых старых. – Бабушки-богомолицы тоже говорят, что я особенный, что я очень умный и поэтому скоро умру. Боженька заберет меня к себе.[1]

Тень ничего не ответила. Порою Тени бывают молчаливы.

Все было совсем не так, как она себе представляла, и это злило Ольгу, не просто злило: приводило в ярость, иступленную, ослепляющую, лишающую рассудка.

Скотина! Нет, ну какая же он скотина! Тварь! Ублюдок!

– Что вы сказали? – маникюрша удивленно воззрилась на клиентку.

– Ничего.

Хотелось вцепиться девице в волосы, в лицо, оставляя на коже красные полосы – следы, пнуть, заорать, запустить в зеркало расческой и мраморным светильником.

Стало немного легче, отпустило, позволяя вдохнуть. Чертов урод! Вот взять и просто так выставить ее за дверь, как какую-нибудь шлюху? С шофером вещи прислать? И ключ потребовать? Ключ Ольга швырнула холую в лицо: благо, запасливо сделала копию. Вещи убрала в шкаф, хотя была мыслишка изрезать, облить бензином и сжечь, лучше всего на крыше ряховского «мерса», но, во-первых, вещей жаль, во-вторых, еще не время.

Надо что-то делать…

– Вам как сделать? Как обычно или…

– Как обычно, – оборвала Ольга девицу.

Та поморщилась и не дала себе труда скрыть раздражение. Неужели все? Нет, быть того не может, у нее просто день плохой или голова разболелась, в этом дело, а не в том, что Ольгу совсем скоро вычеркнут из списка ВИП-клиентов.

У тех, кто работает с ВИПами, голова не болит, они всегда милы и предупредительны, они чутки к малейшим изменениям статуса и не стесняются показать, что видят, когда кто-то падает.

Падать Ольга не желала. Слишком долго она шла вверх, слишком мучительно и слишком мало времени осталось, чтобы можно было не думать о будущем. А без Ряхова, как ни крути, будущее печально…

А значит, Ряхова нужно возвращать. Вопрос: как? Гнев на него не подействовал, следовательно, придется искать иные варианты. И потому, покинув спустя час салон красоты, Ольга отправилась не домой, а на свидание с человеком, знакомство с которым могло изрядно повысить ее шансы в предстоящей борьбе. Конечно, требовал он за услуги немало, но этот Париж стоил обедни…

Он сразу ее узнал, да и мудрено было бы не узнать этот покатый лоб с дужками бровей, и длинноватый тонкий нос, крылья которого нервно подрагивали, словно она принюхивалась и к кабинету, и к нему, Ряхову Ефиму Павловичу, и черную родинку над губой, и острый подбородок со второй родинкой, совсем-совсем крошечной: если не знать, не заметишь.

А он заметил. И узнал. И расстроился: теперь, повзрослев, она изменилась. Нет, не стала хуже, как это случается порой, не стала и лучше – до красавицы ей было далеко. Она просто стала другой. Исчезла та хрупкость, что некогда завораживала его, а осталось… пожалуй, осанка осталась. И прическа. И манера смотреть чуть искоса, избегая прямых взглядов. Но в остальном…

Разочарование.

Ряхов разочаровываться не любил, поэтому нахмурился и буркнул:

– Садитесь. Зовут как?

Он уже знал, что зовут ее Дарьей, что лет ей двадцать девять и образование высшее, художественное. Что она разведена и детей нет. Что владеет английским – со словарем – и французским – свободно. Что умеет пользоваться компьютером на уровне пользователя и… в общем, он знал достаточно, чтобы выставить ее вон, но медлил.

– Дарья, – сказала она. – Я… понимаете, я понимаю, что у меня опыта нет и…

И ничего у нее нет – ни внешности, ни образования, ни опыта. Характер вот есть – смотрит прямо, с вызовом даже, с обидой, словно он сделал что-то этакое, за что должно быть стыдно. Или собирается сделать? Нет, не собирается, нет у них ничего общего, если и было, то в прошлом.

Да, именно в прошлом, среди гор, которые седовато-синие или зеленые, или черные на розовом предрассветном, водянисто-кровяном. Среди страха, каковой запихиваешь поглубже и от себя, и от других – стыдно, если заметят. Среди одиночества…

А она говорит и говорит. Губы шевелятся, но вот странность – ни звука не долетает, точно кто-то свыше, не желая отвлекать Ефимку, выключил все органы чувств. И он просто смотрит на губы, на лоб, собравшийся мелкими складочками, на выгибающиеся брови. И на то, как глаза – темно-зеленые, ведьмовские – вдруг загораются ярко-ярко.

Раньше казалось, что глаза у нее синие. Или серые. Но точно не зеленые.

– Ты еще танцуешь?

– Что?

Он снова обрел способность слышать.

– Танцуешь, спрашиваю? Ты ж вроде из балетных.

Вспыхнула. Что не так? Или карьера не сложилась? Скорее всего. Надо было найти ее сразу, когда вернулся, найти и увидеть, что сказок все-таки не бывает, избавиться наконец от остатков надежд и, повзрослев, вылечиться от прочего.

Да, именно поэтому он ее еще не выставил: ему нужна помощь.

– Уже нет. А… а мы знакомы? – удивление. Она совершенно не умеет прятаться от людей, лицо живое, читай – не хочу. Он не хотел, но читал, вглядывался, выискивал приметы, которые бы привязали эту женщину к той девочке, из прошлого.

– Ефим я, Ряхов. В соседнем доме жил. А вы переехали, – прозвучало обиженно, а когда она повела плечом, нахмурилась, вспоминая, обида усилилась. Ефиму казалось неправильным, что его можно просто так взять и забыть.

Вычеркнуть.

Прости, пойми, не дождалась, ты еще встретишь настоящую любовь… нет, в письме было иначе по словам, но смысл похож.

– А ты курил, – вдруг сказала Дарья, расплываясь улыбкой. – Курил! Все боялись, прятались, а ты прямо у подъезда! И папа еще говорил, что тебя драть надо, иначе человека не выйдет!

– Драли, – признался Ефим. – Вот и… вышел?

– Вышел… а я… в балете была… а потом… – с каждым словом она говорила все медленнее, наливаясь темно-багряным, стыдливым, и глаза опустила.

– Не сложилось?

– Да. Не сложилось. Вот, работу ищу. А ты, значит, начальником?

– Ага.

Дарья вдруг вскочила, прижала сумку к груди и попятилась.

– И-извини, я… я понимаю, что не могу претендовать, я просто подумала, что, возможно, не так и…

– Сядь, – приказал Ефим. Не подчинилась, упрямо мотнула головой, пригладила выехавшую из гладкой прически прядку, но остановилась хотя бы. Сопротивление злило. – Ты и вправду претендовать не можешь. Мне реальный человек нужен. Знающий. Такой, который разбирается в бумагах, а не…

Хотел добавить неприличное, но сдержался.