Стихи 1930 — 1937 - Осип Мандельштам

У нашей святой молодежи

Хорошие песни в крови —

На баюшки-баю похожи

И баю борьбу объяви.

И я за собой примечаю

И что-то такое пою:

Колхозного бая качаю,

Кулацкого пая пою.

Ноябрь 1933.

* * *

Татары, узбеки и ненцы,

И весь украинский народ,

И даже приволжские немцы

К себе переводчиков ждут.

И, может быть, в эту минуту

Меня на турецкий язык

Японец какой переводит

И в самую душу проник.

ВОСЬМИСТИШИЯ

I

Люблю появление ткани,

Когда после двух или трех,

А то четырех задыханий

Прийдет выпрямительный вздох.

И дугами парусных гонок

Зеленые формы чертя,

Играет пространство спросонок —

Не знавшее люльки дитя.

Ноябрь 1933, Москва. Июль 1935, Воронеж.

II. [Вариант]

Люблю появление ткани,

Когда после двух или трех,

А то четырех задыханий

Прийдет выпрямительный вздох.

И так хорошо мне и тяжко,

Когда приближается миг,

И вдруг дуговая растяжка

Звучит в бормотаньях моих.

Ноябрь 1933, Москва.

III

О, бабочка, о мусульманка,

В разрезанном саване вся, —

Жизняночка и умиранка,

Такая большая — сия!

С большими усами кусава

Ушла с головою в бурнус.

О, флагом развернутый саван,

Сложи свои крылья — боюсь!

Ноябрь 1933, Москва.

IV

Шестого чувства крохотный придаток

Иль ящерицы теменной глазок,

Монастыри улиток и створчаток,

Мерцающих ресничек говорок.

Недостижимое, как это близко —

Ни развязать нельзя, ни посмотреть, —

Как будто в руку вложена записка

И на нее немедленно ответь…

Май 1932, Москва.

V

Преодолев затверженность природы,

Голуботвердый глаз проник в ее закон.

В земной коре юродствуют породы,

И как руда из груди рвется стон.

И тянется глухой недоразвиток

Как бы дорогой, согнутою в рог,

Понять пространства внутренний избыток

И лепестка и купола залог.

Январь — февраль 1934, Москва.

VI

Когда, уничтожив набросок,

Ты держишь прилежно в уме

Период без тягостных сносок,

Единый во внутренней тьме,

И он лишь на собственной тяге

Зажмурившись, держится сам,

Он так же отнесся к бумаге,

Как купол к пустым небесам.

Ноябрь 1933, Москва.

VII

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,

И Гете, свищущий на вьющейся тропе,

И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,

Считали пульс толпы и верили толпе.

Быть может, прежде губ уже родился шопот

И в бездревесности кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты.

Январь 1934, Москва.

VIII

И клена зубчатая лапа

Купается в круглых углах,

И можно из бабочек крапа

Рисунки слагать на стенах.

Бывают мечети живые —

И я догадался сейчас:

Быть может, мы Айя-София

С бесчисленным множеством глаз.

Ноябрь 1933 — январь 1934, Москва

IX

Скажи мне, чертежник пустыни,

Арабских песков геометр,

Ужели безудержность линий

Сильнее, чем дующий ветр?

— Меня не касается трепет

Его иудейских забот —

Он опыт из лепета лепит

И лепет из опыта пьет…

Ноябрь 1933, Москва.

Х

В игольчатых чумных бокалах

Мы пьем наважденье причин,

Касаемся крючьями малых,

Как легкая смерть, величин.

И там, где сцепились бирюльки,

Ребенок молчанье хранит,

Большая вселенная в люльке

У маленькой вечности спит.

Ноябрь 1933, Москва.

ХI

И я выхожу из пространства

В запущенный сад величин

И мнимое рву постоянство

И самосознанье причин.

И твой, бесконечность, учебник

Читаю один, без людей, —

Безлиственный, дикий лечебник,

Задачник огромных корней.

Ноябрь 1933, Москва.

* * *

«Голубые глаза и горячая лобная кость…»

Памяти Андрея Белого.

Голубые глаза и горячая лобная кость —

Мировая манила тебя молодящая злость.

И за то, что тебе суждена была чудная власть,

Положили тебя никогда не судить и не клясть.

На тебя надевали тиару — юрода колпак,

Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!

Как снежок на Москве заводил кавардак гоголек:

Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок…

Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,

Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец…

Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей

Под морозную пыль образуемых вновь падежей.

Часто пишется казнь, а читается правильно — песнь,

Может быть, простота — уязвимая смертью болезнь?

Прямизна нашей речи не только пугач для детей —

Не бумажные дести, а вести спасают людей.

Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,

Налетели на мертвого жирные карандаши.

На коленях держали для славных потомков листы,

Рисовали, просили прощенья у каждой черты.

Меж тобой и страной ледяная рождается связь —

Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.

Да не спросят тебя молодые, грядущие те,

Каково тебе там в пустоте, в чистоте, сироте…

10 января 1934, Москва

10 ЯНВАРЯ 1934.

Памяти Андрея Белого

Меня преследуют две-три случайных фразы,

Весь день твержу: печаль моя жирна…

О Боже, как черны и синеглазы

Стрекозы смерти, как лазурь черна.

Где первородство? где счастливая повадка?

Где плавкий ястребок на самом дне очей?

Где вежество? где горькая украдка?

Где ясный стан? где прямизна речей,

Запутанных, как честные зигзаги

У конькобежца в пламень голубой, —

Железный пух в морозной крутят тяге,

С голуботвердой чокаясь рекой.

Ему солей трехъярусных растворы,

И мудрецов германских голоса,

И русских первенцев блистательные споры

Представились в полвека, в полчаса.

И вдруг открылась музыка в засаде,

Уже не хищницей лиясь из-под смычков,

Не ради слуха или неги ради,

Лиясь для мышц и бьющихся висков,

Лиясь для ласковой, только что снятой маски,

Для пальцев гипсовых, не держащих пера,

Для укрупненных губ, для укрепленной ласки

Крупнозернистого покоя и добра.

Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,

Кипела киноварь здоровья, кровь и пот —

Сон в оболочке сна, внутри которой снилось

На полшага продвинуться вперед.

А посреди толпы стоял гравировальщик,

Готовясь перенесть на истинную медь

То, что обугливший бумагу рисовальщик

Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.

Как будто я повис на собственных ресницах,

И созревающий и тянущийся весь, —

Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах

Единственное, что мы знаем днесь…

16 января 1934.

* * *

А посреди толпы, задумчивый, брадатый,

Уже стоял гравер — друг меднохвойных доск,

Трехъярой окисью облитых в лоск покатый,

Накатом истины сияющих сквозь воск.

Как будто я повис на собственных ресницах

В толпокрылатом воздухе картин

Тех мастеров, что насаждают в лицах

Порядок зрения и многолюдства чин.

Январь 1934, Москва.

* * *

Когда душе и торопкой и робкой

Предстанет вдруг событий глубина,

Она бежит виющеюся тропкой,

Но смерти ей тропина не ясна.

Он, кажется, дичился умиранья

Застенчивостью славной новичка

Иль звука первенца в блистательном собраньи,

Что льется внутрь — в продольный лес смычка,

И льется вспять, еще ленясь и мерясь

То мерой льна, то мерой волокна,

И льется смолкой, сам себе не верясь,

Из ничего, из нити, из темна, —

Лиясь для ласковой, только что снятой маски,

Для пальцев гипсовых, не держащих пера,

Для укрупненных губ, для укрепленной ласки,

Крупнозернистого покоя и добра.

Январь 1934. Москва.

* * *

Ему кавказские кричали горы

И нежных Альп стесненная толпа,

На звуковых громад крутые всхоры

Его вступала зрячая стопа.

И европейской мысли разветвленье

Он перенес, как лишь могущий мог:

Рахиль глядела в зеркало явленья,

И Лия пела и плела венок.

Январь 1934. Москва.

* * *

Он дирижировал кавказскими горами

И машучи вступал на тесных Альп тропы,