Инамората - Джозеф Ганьеми

— Отлично, Френч.

Последними прибыл Флинн — репортер из «Таймс», рыжеволосый, с острыми английскими чертами лица, да к тому же заядлый курильщик. Я предложил проводить его в библиотеку, но он попросил показать, где туалетная комната, чтобы сделать пару последних затяжек. На самом деле, думаю, ему хотелось переговорить с секретарями редакции, которые еще не успели уйти домой. Таким образом, комитет представлял собой весьма разношерстную компанию, хотя каждый ее член являлся признанным экспертом в области психических исследований. Несмотря на кажущуюся медлительность, Ричардсон обладал пытливым умом и разбирался в самых разных областях математики. Он публиковал статьи обо всем подряд — от нумерологии до нумизматики. Флинн прославился в «Таймс» крепко сбитыми статьями о неутомимости Гудини — и значительно прибавил себе веса, развернув кампанию против лжеспиритов; даже бедный безмозглый Фокс произвел на свет несколько вполне удобочитаемых научно-популярных брошюрок.

В семь тридцать прибыл почетный гость. Джордж Валентайн оказался коренастым мужчиной среднего роста, но на этом его «нормальность» заканчивалась. Когда я назвал ему свое имя, он обратил на меня сонный взгляд, и я увидел его глаза — черные и глубокие, словно дырки в жестяной банке. Но не этот взгляд смутил меня больше всего, а полное отсутствие волосяного покрова. Под пальто из верблюжьей шерсти на нем был шелковый халат, весь расшитый восточными символами, такие, наверное, носят завсегдатаи опиумных притонов; там, где из-под одежды видны были грудь, руки и лодыжки, я разглядел мертвенно-бледную кожу, полностью лишенную волос. Он был лысый как яйцо, казалось, у него нет не только бровей, но и ресниц. По какой-то загадочной причине кожа Валентайна была гладкой, как у новорожденного младенца, но, учитывая, что ему было лет сорок, это обстоятельство вызывало немалое смущение. Он был похож на существо, выросшее в отсутствие дневного света и вырвавшееся из банки с формальдегидом.

Валентайн проследовал за мной в библиотеку, где я с облегчением его оставил и поспешил в соседнюю комнату; там уже поджидала стенографистка. Мы устроились у диктографа и стали ждать начала сеанса.

В библиотеке потушили свет, и в восемь часов сеанс начался с молитвы. Валентайн затянул «Вставайте, христиане, и возрадуйтесь», а остальные нестройным хором вторили ему. После того как гимн был допет до конца, мы услышали через приемник голос медиума, взывающий к небесам:

— Добро пожаловать, духи!

Ситуация была неопределенной. Признаюсь, что, когда Маклафлин немного погодя объявил, что видит «слабое голубоватое сияние», у меня волосы встали дыбом, хоть я и читал, как легко можно подстроить подобное свечение, воспользовавшись электрическим фонариком и куском цветной бумаги. С четверть часа я просидел как приклеенный у диктографа, ловя любое покашливание и бормотание. Паранормальные явления, которые демонстрировал Валентайн в течение этих пятнадцати минут, были дешевыми трюками, он без труда мог совершить их, не вставая с места: спиритическое свечение, щебетание птиц и голоса животных, тихий плач, который медиум приписал некрещеному младенцу, зовущему свою мать из чистилища. Это последнее было вершиной его актерского мастерства, потом воцарилась тишина, словно духам, подобно джазовым музыкантам, необходим перерыв между выступлениями. Развенчать это все не стоило труда. Валентайн запел новую молитву, призывая собравшихся присоединить свои голоса к хору, затем настало второе действие.

— Кто-то только что коснулся моей щеки!

Это был Фокс, голос его прозвучал на октаву выше, чем обычно. Я почувствовал, как мое сердце учащенно забилось. Валентайн встал со стула! Я посмотрел на часы. Было восемь двадцать три. Я следил за стрелкой, движущейся по циферблату, в то время как стенографистка торопливо записывала взволнованные голоса:

— А теперь он обследует мои карманы. (Маклафлин)

— Он дунул мне в ухо! (Флинн)

— Прошу прощения! (Ричардсон)

— Ой! (Фокс)

Это продолжалось тридцать восемь секунд, а потом снова воцарилась тишина, которая могла означать лишь одно: Валентайн снова вернулся на свое место.

От волнения я так сильно вспотел, что воздух в каморке сделался спертым, мне оставалось только уповать на то, что стенографистка не чувствует дурной запах моих подмышек. Капля пота стекла мне за воротник, я раздраженно смахнул ее, не отводя руки от шеи, я слушал, как Валентайн благодарит духов и завершает сеанс.

Всю последующую ночь я проворочался в постели, вглядываясь в воображаемые электрические диаграммы на потолке. Я жил на Западной Четвертой улице, в милом старом доме бывших гарвардских выпускников. Потолок уже начал светлеть, указывая, что наступает утро, а я так и не сомкнул глаз. Голова моя раскалывалась, да еще с улицы, мешая заснуть, долетали чьи-то голоса. Разговаривали по-итальянски: хозяин предупредил меня, что на противоположной стороне улицы ремонтируют кирпичную кладку. Многие дома в этой части Гринвич Виллидж были построены еще до Гражданской войны, и за добрых семь десятков лет дождь и ветер изрядно потрепали сложенные из известняка стены. Я присел на кровати, комната моя была на третьем этаже, и в окно мне хорошо было видно рабочих на шатких лесах. Металлический каркас дрожал, когда люди взбирались по нему, словно матросы на корабле. Через несколько минут мужчины закончили завтрак и принялись за работу, деревянные настилы слегка прогибались под их тяжестью, пружиня при каждом шаге. Я наблюдал за каменщиками, не вполне отдавая себе отчет, что именно привлекло мое внимание. Но наконец понял: деревянные планки — то, как они прогибались под ногами…

Я вскочил с постели и принялся искать брюки. Через двадцать минут я оккупировал хозяйский обеденный стол, на котором разложил листы с многочисленными электрическими схемами, рождавшимися у меня в голове так быстро, что я едва успевал их записывать. Изумленная хозяйка принесла мне две таблетки аспирина, и я обжег горло, поспешив запить их горячим кофе. Но теперь я уже не обращал внимания на головную боль и совершенно забыл, что не спал всю ночь. Ведь я нашел способ уличить Валентайна в жульничестве!

Я работал как одержимый весь день напролет, обрыскал Манхэттен в поисках необходимых деталей, и к вечеру устройство было готово. Когда рабочий день подошел к концу и конторское здание перешло в руки уборщиц, я продемонстрировал Маклафлину свое изобретение. Я ждал его одобрения, но он не стал торопиться с похвалами, а сначала захотел опробовать устройство в действии, тем более что тот, для кого я старался, уже направлялся на такси к дому 233 на Бродвее. Я изловчился почти молниеносно установить оборудование и завершил работу как раз в тот миг, когда Валентайн переступил порог редакции «Сайентифик американ» и объявил, что готов начать второй сеанс.

В семь часов члены комитета снова уселись в кружок. Валентайн, на этот раз облаченный в атласную накидку с вышитыми странными символами, расположился на стуле в середине. В библиотеке снова притушили огни, и вновь нестройный хор подхватил гимн, открывавший сеанс. А мы со стенографисткой тем временем заняли свои места в соседней комнате.

Но в этот раз я уже ждал, когда Валентайн встанет со стула.

В первый раз это произошло через восемнадцать минут. В темноте Валентайн соскользнул со своего места… не подозревая, что под ним, скрытые восточным ковром, находятся две планки, соединенные с электрическими клеммами. Этот огромный выключатель оставался подсоединенным, пока медиум сидел на стуле, придавливая планки, но стоило Валентайну подняться, контакт прерывался, и в десятке ярдов от библиотеки, в крошечной комнате, где скрывались мы со стенографисткой, гасла лампочка, соединенная с клеммами под стулом. Я знаком попросил стенографистку точно отметить время, когда это произошло. Убедившись, что она все выполнила правильно, я наконец-то вздохнул с облегчением. Сердце мое колотилось, во рту пересохло, я с трудом сдерживался, чтобы не ринуться в библиотеку и не обличить обманщика. Но я сознавал, что всякий раз, когда Валентайн покидает свое место — а за последующие девяносто минут это случалось еще восемь раз, — он добавляет новое отягчающее свидетельство и обличает себя самого.

Сеанс завершился почти в девять часов. Пока Валентайн беседовал с членами комитета, Маклафлин увлек меня в сторону и посмотрел записи. Он выслушал мое сообщение с невозмутимым видом и лишь хмыкнул, когда я закончил отчет. Я ликовал, а Маклафлин, похоже, не испытывал ни малейшей радости. Он созвал остальных членов комитета на конфиденциальное совещание. Десять минут спустя они вернулись, и Маклафлин огласил приговор:

— Увы, мы не можем вручить вам приз «Сайентифик американ», мистер Валентайн.