Новоорлеанский блюз - Патрик Нит

Отцом Кориссы был Косоглазый Джек, мелкий воришка, промышлявший в районе Сторивилль в Новом Орлеане. Это он изнасиловал Сыроварню (но об этом никому, кроме них двоих, не было известно). Через много лет Косоглазый все-таки получил по заслугам — его линчевала толпа белых молодчиков за то, что он, не в силах сдержаться, бросал слишком уж откровенные взгляды на белую леди. После рождения и смерти Иисуса Сыроварня так усердно молила Господа об отмщении, что наверняка именно благодаря ее молитвам Джек отправился прямиком в ад. Однако она не смогла узнать об этом.

На год раньше Лика в семействе Кайен появилась Сильвия, которая, хотя и считалась его сестрой, не состояла с ним в кровном родстве. Сильвия была дочерью Марлин, сводной сестры Кайен. Марлин умерла при родах, поэтому Кайен взяла маленькую Сильвию к себе — не могла же она бросить крошку на улице, а матушка Люси поддержала это решение словами: «Где шесть, там и семь. Вряд ли еще один рот объест остальных, особенно когда есть нечего».

Марлин была полукровкой, которую матушка Люси прижила с каким-то белым торговцем из Чикаго или откуда-то с Севера. Сильвия, в свою очередь, родилась от встречи Марлин с каким-то белым парнем с плантации, которого нелегкая занесла в Култаун — здесь он решил лишиться девственности в свой восемнадцатый день рождения. Поэтому Сильвия родилась квартеронкой — так на Юге называли цветную девушку с одной четвертью негритянской крови.

Когда через двадцать лет Сильвия заглянула в словарь, чтобы узнать точное значение слова «квартеронка», то обнаружила, что следующая словарная статья посвящена слову «четверостишие»[3], прочитав которую Сильвия изумилась, насколько прямо и непосредственно это касалось ее: «Строфа из четырех строк с произвольной рифмовкой». Позже Сильвия с Ликом создали блюз «Четверостишие», в котором сплелись сила трубача Лика и слабость, порождаемая неопределенным положением таких людей, как Сильвия.

Моя бабушка была чернокожей,А мой дедушка был белым,Мой папаша был белым тоже,А я на кого похожа?

И когда Сильвия пела этот блюз, она вкладывала в слова столько чувства, что всем становилось понятно, что именно она имеет в виду. А когда труба Лика перекрывала звучание оркестра, некоторые из присутствовавших на концертах говорили, что дамы, напрягая глаза, смотрели в раструб его трубы, пытаясь разглядеть спрятанного внутри инструмента плачущего младенца. Луи Армстронг, услышав блюз «Четверостишие», вернее его третью или четвертую версию, в Новом Орлеане, примерно в 1922 году, позаимствовал мелодию и через много лет использовал ее в одной из своих известных джазовых композиций, которую исполнял вместе с Лил, своей второй женой. Но тогда уже никто не помнил, откуда появилась эта мелодия, а Сильвия, если вдруг слышала ее, никогда ничего не говорила. Ведь подобные «заимствования» были в то время совершенно обычным делом: заимствовалось все — от негритянских спиричуэл[4] до церковного хорала, — и никто не придавал этому значения.

Маленькую Сильвию никак нельзя было принять за негритянку. У нее были густые черные вьющиеся волосы, прелестно изогнутый носик, светло-карие глаза, и она была похожа на итальянку или еврейку. С возрастом Сильвия поняла, что сильно отличается от своих братьев и сестер. В Култауне светлая кожа считалась чуть ли не капиталом; ведь, имея ее, можно было рассчитывать на лучшую еду и более высокооплачиваемую работу — вот Сильвия и гордилась достоянием, которым ее наделила судьба. Когда она выходила на Канал-стрит, чтобы выпросить хвороста для печки или керосина для лампы, она шествовала с высоко поднятой головой, широко размахивая руками — точь-в-точь, как белая леди. В церкви она с притворной застенчивостью садилась на грубые лавки и жеманно подпирала подбородок плечиком. В то время как ее братья и сестры по-волчьи набрасывались на еду, словно опасаясь, что содержимое миски может внезапно исчезнуть, Сильвия клала в рот маленькие кусочки, словно ела не клецки, а изысканный восточный деликатес; а когда пила, то тянула воду из чашки так, словно держала в руках бокал с мальвазией.

Матушка Люси воспринимала подобные выходки внучки с нескрываемым раздражением, но в редкие минуты душевного спокойствия не могла смотреть на нее без смеха.

— Сильви, — восклицала она, — ты так задираешь свой нос перед нами, неграми, словно ты царица Савская!

После того как умерли Сыроварня и Падучий, Сина, Сестра, Руби Ли и Корисса решили, что шикарный облик и величественные манеры Сильвии являются достойными примерами для подражания. Но Сильвия так грациозно сгибала свою изящную шейку и так кокетливо стреляла глазами, как никому из ее плосконосых сестер не удалось бы сделать никогда в жизни. За это они ее возненавидели.

Сильвия презирала сестер, но ее отношение к Лику было совершенно другим. Ничто не доставляло Сильвии столько удовольствия, как обращаться к Лику с глупыми просьбами и вздорными поручениями; когда она шествовала по Канал-стрит, Лик ковылял позади нее и она называла его «моим слугой-негритенком». Лик, конечно же, был предан Сильвии, однако преданность его распространялась лишь на то, что было в ней от чернокожих прародителей. Потому что, несмотря на всю ее «воздушесть» и «гратиоза» (так Лик выговаривал «воздушность» и «грациозность»), сердце ее оставалось негритянским. Во время погребальных шествий Сильвию куда сильнее, чем ее сестер, волновали ритмы джаза. Когда шествие доходило до пристани, в которую упиралась Канал-стрит, и грустная мелодия «Старой Ханны»[5] плыла по волнам Миссисипи, в которой отражались золотые огни фонарей; когда проститутки снижали стоимость своих услуг, а мужчинам выпивка ударяла и в головы и в ноги, вот тут-то и появлялась Сильвия, восьмилетняя девочка, появлялась в самом центре разгоряченной толпы. Она расставляла ноги на ширину плеч, сгибала их в коленях, задирала юбчонку и начинала трясти своими детскими ляжками; голова закинута назад, глаза прикрыты, кудряшки мечутся из стороны в сторону. Этот танец продолжался до тех пор, пока Кайен, изловчившись, не хватала ее за ухо и тащила девчонку домой. А на следующий день Сильвия обычно сидела на ступеньках лестницы, ведущей в квартиру, и с обиженным лицом потирала царапины, оставленные ногтями Кайен на ее ухе, и пела, изливая свою печаль на Култаун. Все, кто слышал хриплый гортанный голос этой восьмилетней певуньи, дивились его глубине и сексуальности; проститутки с Канал-стрит выходили на балконы, и видно было, как их груди вздымаются и опускаются в такт пению Сильвии. И маленький Лик, сидевший на самой верхней ступеньке лестницы, учащенно дышал, сжимая скрещенные ноги.

В общем, в семействе Кайен, несмотря на всю разнородность, все было нормально. Оно было вроде лоскутного одеяла: дети исчезали, вместо них появлялись новые, и эти лоскутки прочно сшивались друг с другом. Бывало, когда Кайен выстраивала всю свою детвору перед воскресной службой и оглядывала их от макушек до пят, ее усталое лицо непроизвольно расплывалось в довольной улыбке.

— Да, что и говорить, детки у меня всех цветов радуги, — любила повторять Кайен.

Когда Кайен говорила это, никто из братьев и сестер не произносил ни слова. Но Лик понимал, что мать была не права, хотя в то время он не мог объяснить и доказать ей это. Разные оттенки, против этого не возразишь — Сыроварня, Сина, Падучий, Сестра, Руби Ли, Корисса, Сильвия и Лик, — но никаких сомнений и быть не могло в том, что все они — черные.

I: Лик, Соня и все возможные виды неприятностей

Монмартр, штат Луизиана, США, 1907 год

Для негритянского ребенка, росшего в Култауне, существовали три вида неприятностей, и Фортис Джеймс, он же «Лик» Холден, достигнув восьмилетнего возраста, умудрился вляпаться во все, но так, как ребенок пробует на язык лунные блики на воде, не глотая при этом воду.

Самую худшую неприятность могли устроить белые — ведь, что бы ты ни сделал, наказание наверняка будет несоизмеримо преступлению. Лик знал одного мальчика, который был избит до потери сознания только за то, что передразнил манеру говорить и походку белой леди; да и самому ему доводилось получать затрещины только за внимательный взгляд на приличного вида джентльмена или за санки, прислоненные к стене у входа в магазин. И конечно же, Кайен рассказала Лику о Косоглазом Джеке из Сторивилла, которого линчевали за то, что он осмелился похотливо глазеть на белую леди.

Следующим видом неприятностей были неприятности с неграми. Это было не так страшно, но тоже могло привести к ужасному концу. Предположим, ты стянул апельсин с тележки развозчика фруктов — только потому, что не в силах был устоять перед его запахом, щекотавшим твой нос подобно амброзии, — и фруктовщик поймал тебя с поличным. Ты должен немедленно решить, что делать, потому что торговец может похлопать тебя по голове и сказать: «Ах ты плут! Ты что, не мог попросить у меня апельсин?» Но он может вынуть бритву и располосовать тебе лицо, да так, что и родная мать не узнает. Ну как тут не вспомнить слова матушки Люси о том, что «в бешенстве или в отчаянии каждый человек жесток по-своему».