Дневник. Том 1 - Любовь Шапорина

Неужели же и мне придется когда-нибудь перечесть эти строки и понять, что они относятся ко мне, что и я погибла. Господи, Боже мой, неужели так и пройдет жизнь и я опущусь, погрязну, не сделав ничего. Я это пишу, и у меня слезы горло сдавливают, что же будет потом. Хоть бы был один человек, у кого спросить совета, но ведь нету, нету нигде. Все они – и мама, и Леля – скажут: от самой зависит и т. д. и т. д.

Это сказать легко, ой, как легко, но сделать трудно, когда не знаешь, что делать. Ведь у меня душа полна стремлений к делу, к добру, к принесению пользы, и я чувствую, что была бы в состоянии делать то, что надо, у меня есть силы. Но что делать? Что делать? Ведь мне больно, мне тяжело, я не знаю, куда идти. Неужели же я не найду исхода?

Здесь люди живут по существу, а там проделывают бесконечный ряд условностей.

Потапенко.

11 декабря. Прочла «На действительной службе» Потапенко.

Да, конечно, Кирилл – это высший идеал[67], и я бы думала, что недостижимый, если бы не прочла летом, как один, кончив университет по медицинскому факультету, сделался сельским священником. Служить бедным – не то ли это, о чем я мечтаю, и вижу, что, коли хочешь послужить «единому из малых сих»[68]…

Если что-либо хочешь сделать, живи одна, одна и одна. Семья – это одна пута, т. к. никогда одобрения быть не может ни в чем.

Любовь может дать счастье на год, а потом только остановка всему лучшему.

Семья делает общество и семейный быт, развивает общественность, но вместе с тем уничтожает благосостояние и нравственный подъем. Благосостояние в смысле служения ближнему.

1900

11 января. Вильно. Вот уж почти месяц, как я в Вильно, сколько новых лиц, новых разговоров, и какая разница в жизни. Но теперь я по всему вижу, что ни папа, ни мама совершенно не могут и не умеют вести городскую жизнь, светскую. Мне, к моему удивлению, эта жизнь понравилась, я быстро с ней освоилась, так же, как и с деревенским одиночеством. И только теперь я почувствовала, как мне хочется пожить весело, как все. Но это невозможно, и мне это больно. Лучше уж жить в деревне и думать, что я лишь оттого не пользуюсь всем тем, чем пользуются другие, а не видеть у себя под носом то, что взять нельзя. Почему я не могу жить и увлекаться, как все другие? Эх, лучше, право, на все махнуть рукой, тоска так тоска. По правде сказать, я от мамы ожидала большего в смысле светскости. Самой же составить себе жизнь веселую как-то не хватает энергии. Не к чему! Мне 20 лет, лучшие годы прошли, осталось каких-нибудь 3, самое большее 4 года молодости, и чем я их вспомяну, чем? Это интересно.

Что же, самые приятные годы – это 3 последних институтских года, годы полной свободы, независимости, беззаботности, дружбы, веселости и шалостей. Кроме этого приятных воспоминаний у меня нет. Да и эти воспоминания сильно боюсь, чтобы скоро не отравились разочарованием в подругах – письма все реже и короче от петербургских. А видит Бог, как я их всех люблю.

Денег у меня нет, книг нет, нет ничего того, что я люблю и что удовлетворяло бы моим вкусам, а платья мои стоят чуть не по сту рублей каждое. Не глупо ли, не безумно ли глупо! И у нас все так, все шиворот-навыворот. Не идем к Гр., где мне весело, а идем к старым Нееловым, где мне нет причины быть. Почему родители, взяв от жизни все, так мало думают, что надо же и нам чем-нибудь отпраздновать свою молодость?

Ах, как мне все надоело, как бы я хотела умереть. Единственный исход. Курсы, курсы – неужто и это останется несбывшейся мечтой? Не думаю, т. к. впереди все пусто. Замуж я не выйду, т. к. я выйду лишь за такого, как [1 нрзб.], а таких нет на свете.

Я знаю очень хорошо, что весь этот ропот на судьбу очень дурен, что это нехорошо, что не в этом счастье и т. п., но больше не могу. Хуже бы было фарисействовать перед самой собой.

Все равно, все равно; я знаю, что моя жизнь будет самой серой, неприглядной, ну и все равно, все равно.

24 января. Интересует меня мое будущее. В общем, я прежде удивлялась и даже с завистью удивлялась, когда слышала, что подруги влюбляются и увлекаются, а теперь вполне поняла, что это от себя зависит. Захоти, и сейчас если не влюбишься, то, по крайней мере, заинтересуешься кем-нибудь. Но такого рода увлечения мне не по вкусу, и я так увлекаться не буду, хотя, пожалуй, моя-то натура быстрее, чем какая-либо, prend feu[69]. Но на это есть в голове такая сильная пожарная команда, которая всякий огонь затушит. Так ли это будет и впредь? Надеюсь. Но не знаю почему, чует мое сердце, что если быть мне замужем, то скорее всего за (так! – В.С.). Хотя не знаю, может быть, и ошибаюсь, и во всяком случае, он мне сильно не нравится.

Идеал мой – медицинские курсы, и только это. Это деятельность самостоятельная, полезная, умирать спокойно можно доктору.

Будущее меня интересует, но не манит. «Гляжу на будущность с боязнью, гляжу на прошлое с тоской»[70]. Что день, и год, и век грядущие мне готовят[71] – that is the question[72].

To be happy or not to be happy???[73] Мне кажется, как бы народ просвещен ни был, всегда будут существовать гадалки и предсказатели будущего.

1 февраля. Жизнь надоела. Т. е. такая, какую я веду. Боже, Боже мой, как бы я хотела чем-нибудь увлечься, чтоб что-нибудь меня захватило всю.

Постоянное неудовлетворение – это хуже всего. И непременно надо поступить на будущий же год на курсы. Если это даже и не увлечет меня, не захватит, то, по крайней мере, будет уверенность, что живешь с пользой, что исполняешь долг. А то так – это ужасно.

А у меня такая страшная потребность веселья, молодой жизни, увлечения. «И так желаний много». На что, на что, ведь ни йота из этого не сбудется в жизни. И к чему пишут книги с такой идеальной жизнью, с такими сильными чувствами. Ведь это<го> нет, нет и нет. Хотя я напрасно говорю, обобщая. Все это относится ко мне только. Пустоцвет, ну и кончено. Но грустно, ой, как грустно, и больно и тяжело. И говорили про меня: увлекающаяся?!

18 февраля. Жизнь надо переменить, и непременно. Так устроиться, чтобы не пропало даром то, что есть: способность к труду, к ученью, и главное – любовь к ученью.

А на курсы – непременно.

19 марта. Тяжело у меня на сердце, страшно тяжело. Неудовлетворение, какая-то внутренняя сутолока, суета, неуверенность. И от этого больно, больно, как будто кто-то умер или страшный сон снится, плакать хочется. Что же это, отчего так тяжко? Ой, Боже мой, как безысходно грустно. Отчего, почему? Потому, что все хорошее отъехало куда-то, потому, что меня, как Саула, Бог оставил. О! Эта возмутительная пустая отвратительная жизнь – жизнь без цели, без Идеала, без всего. И не от кого зависит – конечно, от меня, и тут-то и коренится самый гвоздь.

Необходимо мне разобраться в самой себе.

Дело в том, что за последнее время я как-то окончательно усвоила себе новую философию, а именно поставила себя центром своей жизни, и исходя из того, что я молода, что молодость скоро проходит, я ни о ком не думала и, конечно, была страшно недовольна всем, т. к., в общем-то, увлечения, конечно, нет. Но это пора бросить. Пока сама являешься центром, конечно, ничто и никто не удовлетворит… Пора мне смириться. Seul le silence est grand; tout le reste est faiblesse – le silence et la patience[74].

Это так; но теперь второе – мое образование. Мое полное ничтожество в этом отношении меня страшно мучит. Как поставишь себя с Стазей, то так мучительно больно станет, а ведь, право, не знаю, с чего начать. Собственно говоря, конечно, следовало бы так – что существует, затем – как существует.

Начать с естественных наук, затем историю, философию, искусство, литературу. Это, конечно, самый правильный путь, но путь долгий. Кроме того, я не умею читать. О! Вообще я полное ничтожество.

Что же делать? Надо выпрямиться, встряхнуться, авось и мы еще повоюем? А?

24 марта.

Чего хочу, чего?О, так желаний много,Так к выходящей силе нужен путь,Что кажется порой, их внутренней тревогойСожжется мозг и разорвется грудь[75].

Хочется, хочется, хочется – чего? Не знаю. Думаю, чего-нибудь другого, что есть. Как, бывало, в институте мы говорили événement[76]. Мне хочется чего-нибудь новенького, чего-нибудь не такого, что повторяется каждый-каждый день, все одно и то же, одно и то же, и так без конца, и впереди то же самое, и так бесконечно. Ах, нужны курсы, мое единственное спасение.

Хоть бы что-нибудь случилось – но нет, никогда и ничего, и так мало-помалу затянет болото, тина. Чудный пейзаж.

Нет, ни за что и никогда.

Non è il mondan romore altro ch’un fiatodi vento, ch’or vien quinci e or vien quindi,e muta nome perché muta lato[77].

Vanitas vanitatum et omnia vanitas[78], – сказал Соломон[79] в старости. А в молодости имел сотни жен.