Современный нигилизм. Хроника - Константино Эспозито

нигилизма, глядя в лицо которому Ницше гордо провозглашал, что «фактов не существует, лишь интерпретации» («Воля к власти. Посмертные афоризмы», 1885–1887)[12], получил возможность отомстить за себя, приняв облик современного технологического нигилизма. А произошло это потому, что научно-технические знания о мире ассимилировались с процессом «конструирования» реальности, в котором измерения и вычисления не только применяются к «реальным» данным, но еще и дают им определения, «создают» и воспроизводят их. «Интерпретации» Ницше превратились в цифровой продукт этого мира.

Но без своего собственного смысла жизни существовать невозможно, что доказывает нам опыт каждого прожитого дня. Без смысла жизнь невыносима. Таким образом, здесь срабатывает некий предохранитель: настало время перенести чувства из сферы знания в сферу ощущений. Смысл, если он есть, нужно искать в наших эмоциях. Это уже не вопрос реальности, это вопрос чувствования. Предмет изучения не онтологии, но психологии; он теперь связан не с признанием истинности существования, а с культурным конструированием своего «Я», с «аутопоэзисом»[13], если пользоваться терминами культурной антропологии (я имею в виду, например, работы Франческо Ремотти).

Любовь в эпоху нигилизма – повсеместная форма проявления сентиментальности (как обратная сторона технического интеллекта): это то, что мы ощущаем под влиянием разных эмоций, которые определяют наше настроение, но если ограничиваться только эмоциями, то горизонт познания сузится до наших субъективных реакций. Настоящая проблема приравнивания любви исключительно к чувствам состоит в том, что само поле чувств сужается и отделяется от разума, превращается в исключительно субъективный фактор. В свою очередь субъект сводится к инстинктивному механизму действия/противодействия.

Но, как это часто бывает в случае принудительного разделения, каждая из сторон несет в себе след былых взаимоотношений. И если правда, что для обретения истинной сути знание нуждается в аффективной открытости бытию, то привязанности необходимо познавательное открытие реальности: это именно то, что может заставить любовь вибрировать всеми струнами. Влечение, которое движет нами, превращается в тепло на коже или во чреве (согласно библейскому выражению философа Марии Самбрано), в высший смысл реальности. Чувство прожитое, выстраданное, исполненное любви и упущенное – это чувство по-настоящему понятое. То чувство, которое можно разгадать именно потому, что с его помощью индивидуальное ощущение захватывает всю вселенную.

Писатель Дэвид Фостер Уоллес ощущал это настолько остро, что многие видели в его произведениях болезненное и ироничное свидетельство невозможности – окончательно осознать свою самость. Его творчество – одно из самых ярких свидетельств, что без этого невозможно жить и что жизнь на самом деле – это та самая возможность, чье значение превосходит само себя.

В одной из своих самых известных напутственных речей «Это вода», произнесенной в 2005 году на выпускной церемонии в Кеньон-колледже, штат Огайо, Уоллес говорит именно об этой возможности и приводит запоминающийся пример: человек приходит домой уставший после напряженной работы, но вспоминает, что холодильник абсолютно пуст, поэтому придется отправиться за покупками в хаотичный ад супермаркета. Там он сталкивается с другими людьми, у которых такая же невыносимая «судьба»: стресс из-за вечных пробок на дороге, суматохи, оглушительной музыки и бесконечных очередей у пары открытых касс.

«Тем не менее вы все же добираетесь до кассы и оплачиваете продукты и вам говорят „хорошего дня“ голосом, который больше подходит самой Смерти. Вы везете жуткие рвущиеся пластиковые пакеты с едой в тележке, одно дурацкое колесо которой с маниакальным упорством тянет влево, через всю эту толкучку на замусоренной парковке, и все это для того, чтобы потом тащиться домой в час пик в переполненном внедорожниками и едва передвигающемся потоке машин, и так далее»[14].

В этой ситуации, как и в любой другой, мы можем сознательно или бессознательно выбирать лишь где и как стоять, куда и как смотреть. Но главное, что мы можем выбирать, где стоять, и можем решить, смотреть или нет. И от этого решения зависит все остальное. Например, «если я не сделаю сознательный выбор, как думать и на чем сосредоточить свое внимание, я буду злиться и расстраиваться всякий раз, когда придется идти за покупками».

Обычно у нас нет возможности выбирать, как относиться к реальности, потому что мышление запускается настолько предсказуемо и стремительно – Уоллес называет это «настройками по умолчанию», – что мы не замечаем окружающего, того, что с нами происходит. Ясно одно: другие посетители супермаркета хотят вывести меня из равновесия. И это мне кажется «глубоко несправедливым». Только гляньте: «Большинство из них отвратительно, <…> они глупы и безжизненны, как нечеловечески выглядит это стадо у кассы <…> все время громко разговаривающее по мобильному в очереди». Или, если спроецировать происходящее на весь социум, со «всеми этими огромными дурацкими, перекрывающими полосу внедорожниками, „хаммерами“ и пикапами», я могу только думать, что «наши внуки будут презирать нас за то, что мы безоглядно использовали все топливо и безвозвратно загубили климат, как мы все испорчены, глупы и эгоистичны, как отвратительно современное общество потребления и другие подобные темы».

Автор называет эту ситуацию абсолютной анонимной нормальности беспощадным зеркалом антропоцентризма и крайнего эгоцентризма, то есть «автоматического, неосознанного помещения себя в центр мира и понимания своих непосредственных ощущений и потребностей как приоритетных».

Но при всем этом у нас всегда есть возможность – а значит, и свобода – посмотреть на мир с другой точки, осознать его по-новому, открывшись эмоциям: то есть признать, что в мире есть нечто, достойное любви, и что существует смысл, который не вписывается в рамки автоматических схем мышления.

Поэтому можно «попытаться принять во внимание, что все остальные люди в очереди в кассу так же устали и раздражены, как и я сам, а некоторые из них живут куда более напряженной, утомительной и тягостной жизнью, чем я».

«Можно решить по-другому взглянуть на эту жирную, измотанную, измазанную косметикой женщину в очереди, которая только что прикрикнула на сына. Быть может, она не всегда такая? Может быть, она три ночи провела без сна у кровати умирающего от костного рака мужа? Может быть, что эта самая женщина – клерк на скромном окладе в отделе учета автомобилей, которая как раз вчера помогла вашей жене решить неприятнейшую, выводящую из себя бюрократическую проблему, проявив немного чиновничьего сочувствия».

Короче говоря, «всегда есть другие возможные варианты», и эта беспрецедентная возможность совершить свободный выбор одновременно является и возможностью любить мир: «Это в ваших силах: воспринимать эту сцену из переполненного, жаркого, тягостного потребительского ада не только как осмысленную, но даже священную, осиянную той же силой, что создала звезды, любовь, дружбу, – мистической внутренней идентичностью всех вещей». И затем как человек