Том 1. Рассказы, очерки, повести - Константин Станюкович

— Не понимаешь опять?.. Говорю, зачини-от белье… Иглой значит…

И Макаров взял свои просмоленные штаны и, ткнув пальцем в дыру, показывает, что эту дыру зачинить надо.

Бретонка начинает понимать и говорит: encore un demi franc…[6]

— Значит, полфранка еще, — переводит проходивший мимо фельдшер.

— Бога ты не боишься… Пол-франока!.. Ступай, тетя, отколева пришла… другой отдам…

И Макаров хочет взять белье назад.

Бретонка наконец соглашается.

— Ишь аспидка этакая!.. подавай ей пол-франока, как же, — ворчит, уходя, матрос.

— Иван Абрамыч… подите-ка сюда, — зовет фельдшера боцман Никитич… — Что это она говорит, будто бы и невдомек?..

Фельдшер подходит и кое-как объясняется с прачкой.

А ребята дивуются, на него глядя, как это он так по-ихнему хорошо знает…

— Одно слово жид… жид всякой язык знает, — говорят про него.

У рундука стоит матрос, по прозванию «Левка-разбойник», получивший эту кличку за буйства, которые он производит во хмелю…

Оригинален был Левка. Он и с виду на разбойника походил… Рыжий, с изрытым от оспы, вечно суровым, задумчивым лицом, на котором, по выражению остряков-матросов, «черти в свайку играли», — он далеко не казист, но его глаза, — славные, большие черные глаза, угрюмо глядящие исподлобья, иногда поражавшие своим блеском, когда он вдруг на кого-нибудь их вскидывал, — выкупали неблагообразие его лица и придавали ему какое-то мрачно-красивое выражение.

Леонтий Рябкин стоял в раздумье перед несколькими штуками грязного белья, держа в руках четыре серебряные монеты.

— Один франок, — угрюмо рассуждал он, взяв монету из одной руки в другую, — пропью… Другой франок… тоже пропью… Третий… не… (тут Леонтий ухмыльнулся)… Рази белье помыть на четвертый?.. — Леонтий на белье взглянул… — Ну его… белье… сам вымою… И четвертый пропью! — вдруг решил Рябкин, собрал белье в кучу, сунул его в рундук и опустил свои четыре франка в карман штанов.

Скоро все отправились на катере в город… Приехали, конечно, и офицеры прямо в ресторан…

— Обедать!

— Рюмку водки!

— Пива!

— Омаров!

— Господа, давайте лучше сообща… платить легче…

— Давайте!

Гарсоны едва успевают подавать и, верно, глядя на нас, полагают, что мы суток трое не ели, ибо с такою алчностью мы уписывали все, что ни попадалось.

На том столе, где мы обедали, через полчаса явился пепел… пятна от пролитого пива и вина… Болтали и шумели мы так, что из соседней комнаты с удивлением выглянули на нас два французика, но, увидев нас, сейчас же скрылись.

— Господа! — вскрикнул кто-то, — господа… Нас обозвали эти французы…

— Полноте! — вмешиваются все разом. — Никак они нас не обзывали…

— А все бы их надо разнести!..

— Тише… господа… тише…

— Что ж омаров не дают? — кричат с одного конца, — омаров!!!

— Monsieur? — подлетает гарсон…

— Омаров!

Несут и омары…

В это время являются какие-то два французские поручика и любезно раскланиваются. Один из них заявляет, что они, узнав, что русские офицеры — эти храбрые русские — здесь, возгорели желанием познакомиться — «тем более, — продолжает оратор, — что Франция и Россия… о!.. эти две великие нации чувствуют друг к другу симпатию… В Крыму мы были враги по необходимости, но друзья по принципу».

Они наговорили много комплиментов, кто-то из нас начал отвечать, крикнув перед этим шампанского.

И пошла попойка, и пошли речи!

Чего уж тут ни говорилось, каких тостов ни предлагалось…

— Куда ж, господа, после обеда? — спрашиваем друг у друга, когда кофе с достаточным количеством рюмок коньяка было выпито.

— В театр пойдем…

Шумной большой ватагой все отправились в театр и вернулись на корвет с рассветом.

Дня через два после прихода корвета в Брест отпустили и команду на берег… «Первая вахта на берег!» — скомандовал после обеда боцман Никитич…

Довольные, что наконец вернутся с судна на землю, пошли одеваться матросы. Скоро они вышли наверх в чистых щегольских рубахах, причесанные, с несколько отмытыми смолистыми руками.

— Смотри, ребята… держись одной кучки, — говорил кто-то человекам пяти матросам, — чтобы вместе везде… И в кабак вместе… и гулять вместе.

— Афанасей… сколько у тебя франков? — спрашивает Макаров Афанасия.

— Два… брат…

— Дай пол-франока…

— Зачем?

— Дай, говорю…

— Да зачем?..

— Пропить…

— Пропить?

— Говорят, пропить… нешто не слышишь?

— А я-то что? Нешто уж и я не человек?

— С тебя хватит.

— Не дам, Макаров, я тебе пол-франока… Лучше вместе пойдем… угощу.

— Смотри, Афанасей, угости…

— Сказано, пойдем… Погуляем… Только держись, — и Афанасий даже языком прищелкнул от будущего удовольствия.

— Вы, ребята, наперво куды?.. — спрашивает один матрос товарищей.

— Мы, братцы, в лавки…

— Что покупать?..

— Надоть рубаху… Вот Федор тоже штаны хочет торговать!..

— Купи, братец, мне нож!

— А вы-то что сами?..

— Мы в кабак… Гуляй, значит, душа…

— Так тебе нож купить?..

— Купи, ребята, кто-нибудь…

— А деньги?..

— Да ведь вы в лавки?..

— Ну…

— Пить не станете?..

— По шкалику рази…

— А я, значит, гуляю… все пропью…

— А нож?

— Купи на свои… Опосля отдам, потому теперь я гуляю… А вы, значит, в лавки…

Боцман Никитич надел тонкую рубаху с батистовым передом, щегольски повязал черный шелковый галстук с длинными концами; на грудь повесил свою дудку на серебряной цепи, шапку лихо надел немного на затылок и вышел наверх, держа в руках носовой платок, который между прочим он взял более для форсу, ибо и при платке он по привычке сморкался классически, т. е. с помощью двух пальцев.

— Гляди, ребята… боцман-то… раскуражился…

— Форсит… неча сказать…

— А ведь упьется?..

— Звестно упьется. Кажинный раз в лежку привозят…

Никитич беседовал с «чиновниками», с фельдшером, писарем и другими унтерами, с которыми вместе собирался ехать на берег…

Франт наш фельдшер все упрашивал сперва по улицам гулять.

— Или, Степан Никитич, — вмешался писарь Мухин, — в сад пойдемте гулять… Верно, в городе сад есть. Нельзя без саду…

— Да што в саду-то? — говорит Никитич.

— Все же благородное развлечение.

— По мне в трактир сперва…

— В трактир после сада…

Однако Никитич не соглашался… И другие унтера не соглашались.

— Иван Васильич, — обратился фельдшер к Мухину, когда боцман и унтера куда-то пошли, — пойдемте гулять одни. Что с ними гулять!..

— Конечно, Иван Абрамыч…

— Они никаких чувств не имеют… Только бы им напиться. Известно, матрос!..

— И еще пристыдят нас.

— А мы, Иван Васильевич, благородно погуляем, зайдем в лавки, а после в театр… мы ведь не они…

— А в сад?..

— И в саду погуляем…

Писарь и фельдшер решили отделиться от Никитича и время провести более благородно, чем проведет его Никитич с компанией.

«Левка-разбойник» был мрачнее обыкновенного. Он всегда был мрачен перед тем, что напивался. В раздумье ходил он взад и вперед по баку и изредка щупал свои четыре франка, спрятанные в кармане. На его лице явилась самая презрительная улыбка, когда он услыхал разговор писаря с фельдшером. Он быстро вскинул на них глаза и потом так же быстро опустил их и только сказал: «сволочь».

Леонтий резко отделялся от прочих… Постоянно молчаливый, угрюмый, особняком сидел он за какой-нибудь работой, и хорошо, легко как-то спорилась работа в его могучих, крепких руках… Говорил он с другими мало, да и вообще с ним, зная его суровый нрав, редко кто и заговаривал… Относились же все к нему с уважением, а боцман даже с некоторым заискиванием, потому что Леонтий был золото-матрос из баковых… Бывало, крепит парус в свежий ветер, так любо глядеть на него, бесстрашного, вечно спокойного, не суетящегося, разумно и толково делающего дело…

— Угрюмый человек! — говорили про него матросы.

— Чудак, — говорит боцман, но побаивается Леонтия, потому Леонтий шутить не любит, а коли обидят его понапрасну, то он обиды не стерпит.

На корвете Рябкин водки не пил. Он, кажется, мало ее пить не любил… Зато на берегу пил до беспамятства и сильно буйствовал. Почти всегда на корвет привозили его мертвецки пьяным и со шлюпки подымали на веревке.

Еще мрачнее, еще суровее на другое утро бывал Леонтий и, будто совестясь, не подымал глаз, если кто из начальства с ним заговаривал…

Офицеров, что с матросами заводили разговоры от нечего делать, Леонтий не любил… Я это знал и, несмотря на все мое желание узнать кое-что о его прошлой жизни, самого его никогда не спрашивал, будучи уверен, что он и мне ответит так же, как ответил одному из корветских офицеров.