О чем молчит ласточка - Сильванова Катерина

– Значит, его насильно поцеловали, он не гомик! Такое ведь возможно, правда? – Машин голос обрел такую твердость, какую Володя еще не слышал этим вечером. Единственным, что выдавало ее неуверенность, оставалась висящая на нитке пуговица, которую она нервно крутила пальцами.

«Гомик», – повторил про себя Володя, скривившись, но ответил спокойно:

– Возможно-то – возможно, зависит от того, как Дима отреагировал.

– Откуда мне знать, как он отреагировал, я же ушла, когда… – терзаемая ею нитка лопнула, пуговица ударилась об пол и отскочила под шкаф, – когда они еще не закончили.

– А впрочем, – задумчиво протянул Володя, – первая реакция ни о чем не говорит. Даже если Дима его оттолкнул, не факт, что на самом деле был против.

«Когда-то я сам оттолкнул…» – чуть было не произнес он, вспомнив, как однажды оказался на месте Димы. В памяти вспыхнули запах яблок, карие, полные ужаса глаза напротив, холодные губы на его губах, гул крови в ушах.

– Точно! – воскликнула Маша, спугнув трепетное воспоминание. – Это его друг ненормальный, а не он. Я должна их разлучить!

– Даже не думай! Дима сам разберется, какой друг ему нужен, а какой – нет.

Маша встрепенулась и воскликнула:

– Я не допущу, чтобы этот извращенец даже на шаг приблизился к моему сыну!

– Значит, гей для тебя – извращенец? – Володя презрительно усмехнулся. – Ты ничуть не изменилась.

– Ну… – Маша тут же замялась и покраснела. – Не совсем, то есть я хочу сказать…

Ее невразумительный лепет прервал звонок Володиного мобильного. Он поднял руку, прося Машу замолчать, и ответил. Из трубки прозвучал усталый голос матери:

– Сынок, ты едешь? Я уже полчаса как собралась. Может, все-таки такси вызвать?

– Нет, не надо, я сам провожу, – произнес он спокойно, но мысленно уже успел отругать себя на чем свет стоит. Маша его отвлекла. Озабоченный проблемами чужой матери, он напрочь забыл о собственной.

– Надо было приехать за три часа до рейса, а сейчас уже…

– Ничего страшного, – перебил он ее. – Я уже еду, жди.

– Ладно… Посижу на дорожку пока…

Володя нажал «отбой» и, не сдержавшись, выругался сквозь зубы. Закрыл ноутбук с недописанным письмом, посмотрел на Машу.

– Этот разговор, безусловно, очень захватывающий, – прошипел Володя и поднялся из-за стола, – но вынужден попрощаться, у меня дела.

– Нет, Володя, постой. Я же не имела в виду тебя!..

Володя скептически хмыкнул, надевая пиджак:

– Да что ты говоришь…

Они вышли из кабинета, и, пока Володя запирал дверь на ключ, Маша оправдывалась, выглядывая из-за спины:

– Ты не извращенец. Это Конев тогда сбил тебя с пути – вот что я хотела сказать.

Володя не ответил.

Когда спустились на первый этаж, Маша обернулась к охраннику и добавила негромко:

– И вообще я не вправе тебя судить.

– А Юру вправе? – спросил Володя уже на улице. Предугадав, что сейчас польется новый поток объяснений, успокоил: – Ладно, я понял тебя, Маш, забыли.

– Нет, ты все-таки… Извини все равно, – пробормотала Маша смущенно. – Будем на связи, да?

– До свидания, Маша, – произнес Володя, тут же пожалев, что не сказал «прощай».

* * *

Несмотря на то что Володя задержался, на рейс они успели. Дорога в аэропорт показалась бесконечно длинной – все из-за разговора с матерью, из-за тем, которые она поднимала. Но Володя не пресекал их, понимал, что мать не может об этом молчать.

– Ты уверена, что тебе действительно надо уехать? Может быть, лучше дома? Родные стены лечат…

– Я больше не могу тут оставаться, – тяжело вздохнула она. – Раньше, когда кто-то умирал, пусть даже родственник, я не думала о том, как жаль, что этого человека не стало. Я не печалилась о его родных. Я боялась, что это может случиться со мной – когда-нибудь по-настоящему близкий мне человек умрет. Настолько близкий, без которого я не умею жить. Что станет со мной, когда Левушка, мой муж, половина моей жизни, оставит меня? И вот этот момент настал.

Она говорила негромко, но Володе было страшно слышать ее слова, а еще страшнее – голос. Обычно высокий, по-девичьи певучий, теперь он звучал сухо и безжизненно. Володя хотел бы ее проигнорировать, но разве мог? Конечно, нет. Поэтому ехал, не отводя взгляда от дороги, и терпеливо слушал. Боковым зрением видел, что и мать смотрит вперед. Наверное, поэтому она говорила, не замечая боли, искажавшей лицо сына:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Поэтому я хочу уехать. Здесь его слишком много. Здесь слишком сильно ощущается, что его нет. Хожу по квартире – и самой жить не хочется. А так хоть сменю обстановку. Я отвыкла жить одна.

Они замолчали. Но тишина давила еще больнее, становилась плотной, леденящей. Буквально леденящей – спина покрылась мурашками, и Володя даже выключил кондиционер.

– Не слишком ли велика плата за жизнь с любимым человеком? – произнес он первое, что пришло в голову, лишь бы не молчать. Собственный голос показался до неприличия громким. – Не проще ли жить одному?

Его вопрос был риторическим, но мать нашла что сказать. В секундной паузе перед ее ответом Володя успел задуматься и понять, что настолько близкого человека, каким был его отец для матери, у Володи нет и, наверное, никогда не было.

– Только так жить и стоит. Иначе в жизни смысла вообще нет. Наверное, ты считаешь, что так и правда легче, но я не понимаю, как ты, такой молодой, столько времени один, без семьи. Сколько лет прошло с тех пор, как ты разошелся со Светой? Почти десять? Она была у тебя единственной девушкой, о которой я знала.

Володя усмехнулся про себя: «Не ты одна. Я тоже других не знал. И надо же, как точно ты помнишь, сколько прошло лет. Неужели подсчитала?»

Тут мать добавила:

– Или ты просто не рассказываешь мне, что у тебя есть кто-то?

Разговор повернул в другое русло сам собой, а может быть, мать намеренно перевела тему. Володя не заметил, как отпустило оцепенение, навеянное воспоминанием о смерти. Но сменилось оно не менее неприятным ощущением – будто его прижали к стенке.

– Нет, – выдавил он.

– Как такое возможно? Ты посмотри на себя, за тобой девушки сами должны бегать.

– Просто я еще не встретил нужного человека, а тратить себя на кого попало – дело неблагодарное, – ответил он как можно равнодушнее, чувствуя, что руки на руле начинают потеть.

– Я ведь понимаю, сынок. Ты думаешь, что раз ты мужчина и тебе не надо рожать, то и торопиться некуда. Но старость приходит незаметно, ты не чувствуешь ее наступления. Вот стал чаще уставать… но ведь работаешь много, правда? Или вдруг что-то заболело – ну и ладно, когда ж не болело-то? – Запах духов матери тоненькой, едва заметной струйкой вился под крышей, тек по приборной панели, по рулю, по его рукам, связывая их, стягивая. Володя молчал, но мать продолжала: – Но потом в один момент старость просто падает на тебя. И думаешь: вроде жил себе и жил, а ради кого? Ты знаешь, я только сейчас поняла по-настоящему, что я никому не нужна: ты уже взрослый, отца нет…

– Не ты ли только что говорила мне об идеальной любви, в которой весь смысл жизни? – наконец он придумал, что ответить. – Тогда не торопи меня. И не пытайся манипулировать.

– Я не манипулирую, просто делюсь тем, о чем стала думать из-за папы, – оправдалась мать и замолчала. Володя последовал ее примеру.

Заговорили снова они только в аэропорту.

– Надо разобрать вещи отца, – сказала мать, остановившись перед рамкой.

– Разобрал уже, – неохотно откликнулся Володя.

– Я имею в виду дома. Надо успеть до сорокового дня раздать одежду. Я не хотела напрягать этим тебя, но… все хожу вокруг них и даже в руки взять не могу. Разбери их, пожалуйста. Чтобы я приехала и не натыкалась на них повсюду.

– Хорошо, – кивнул Володя.

– Понимаешь… у меня рука не поднимается самой избавиться. Понимаешь, я хочу, чтобы все осталось как есть, чтобы еще чувствовать его присутст… – Ее голос сорвался. Володя сжал руку матери. Она собралась с силами и продолжила уже спокойно и четко: – Одежду раздай знакомым, что не возьмут – малоимущим или в церковь. Остальное надо сжечь.