Преданный предатель - Гилберт Честертон

— Вероятно, вы не знаете, — сказал он, не оборачиваясь, — что почти все воззвания этой революции — шутки, даже розыгрыши. Вот наш вход, заповедная дверь, но никто ее не может открыть, потому что узор на ней сложен.

Обычно такие тайные входы — овальные, круглые, пусть квадратные, но какой-то предсказуемой формы. А этот — слишком сложен, хотя и очень знаком.

Говоря так, он поднял кусок газона, который оказался чем-то вроде дверцы, покрытой дерном и похожей на плоскую шапку с короткими зелеными перьями. Он поставил ее, и на фоне света полковник увидел, что очертания ее сложны и извилисты.

— Узнали? — спросил Конрад. — Вы ее часто видели в атласе, особенно в военном. Это карта Павонии. А вот это, простите незатейливую шутку, — наша граница, которую мы обещали охранять.

Прежде чем глава полиции ответил, он нырнул под землю и проговорил из новоявленной бездны:

— Идите сюда! Лестница не крутая. Идите, идите! Увидите единственного человека, которого вы боитесь.

Полковник постоял в лунном свете, словно памятник, потом шагнул в колодец, заслужив памятник на большой площади, под сверкающим солнцем. Он был солдатом, но никогда не проявлял еще такой отваги. Безоружный, одинокий, он не имел никаких оснований доверять какому-то шуту. Да и что тот обещал? Что темная нора ведет в логово льва, к непобедимому Каску и триумвирату разрушителей, видимо, обитающих в подземном царстве? Вряд ли покажется метафорой, если мы скажем, что полковник стал спускаться в ад. Он не страдал сентиментальностью, но против воли ощущал печальную значимость в том, что отверстие над головой повторяет очертания его страны. Последний свет принял ее форму, потом померк, словно он, полковник, падал сквозь космос, а Павония стала далекой звездой.

И впрямь, в эту ночь что-то было неладно с пространством и временем — пройдя материки и миры, он знал, что вертится почти на одном месте, к тому же — знакомом, и только повторял про себя, что в чем-то ошибся. Видимо, он устал и очень уж удивился последней тайне, но мы допустим все это, иначе мы не поймем той растерянной, едва ли не бессознательной выучки, которая руководила им на этой, завершающей стадии. Что-то он оставил наверху, в скверике, — может быть, смех.

Далекая звезда исчезла, но он спускался, почти не представляя, какие опасности и ужасы ждут внизу. Однако, что бы он себе ни представил, действительность оказалась нелепей.

6. Слово сказано

Полковника Гримма не без причин считали твердолобым; во всяком случае, трезвым он был. Поэтому так важно, что именно он вспоминал эту ночь как истинный кошмар. В ней было то, что бывает в снах, — повторения, несообразности, клочки воспоминаний и, главное, такое чувство, словно у тебя два разума, один — здоровый, другой — больной. Особенно это усилилось, когда подземные блуждания снова вывели в сравнительно нормальный мир. Полковник видел луну; но ему казалось, что она обернута к нему невидимой стороной, да и вышел он на обратной стороне Земли. Еще хуже стало, когда, пройдя по туннелю, он вступил на какую-то лесенку, расположенную в каминной трубе, и, добравшись до середины, услышал тихий, глухой голос:

— Постойте. Я схожу, осмотрюсь. Меня они не испугаются.

Гримм остался на лестнице, откуда и глядел на бледный диск, подобный луне, на вход в колодец. Вскоре диск потемнел, словно его закрыли крышкой, но, вглядевшись, глава полиции увидел что-то странное. Он зажег фонарик и едва не свалился, ибо на него смотрело, ухмыляясь, какое-то неприятное лицо.

— Нас не изловишь, — произнес профессор с той четкостью, какая бывает в снах. — Только мы скажем Слово, как все рассыплется.

Нелепая затычка исчезла, словно ее вырвали из бутылки, появился бледный диск, и через несколько мгновений полковник услышал шепот:

— Его уже нет, идите.

Полковник вышел в освещенный луною дворик, видимо, позади дома, и удивился, увидев полицейских, хотя сам их и поставил. На знаки, которые подавал Конрад, они реагировали сдержанно.

— Можете зайти, — все так же глухо сказал вожатый. — Конечно, возьмите своих людей. Подождите минутку, я посмотрю.

Он нырнул в заднюю дверь соседнего дома, а полицейский с начальником терпеливо поджидали на улице. Когда они начали думать о том, стоит ли идти в логовище злодеев, один из этих злодеев явился им.

В одном из окон взвилась штора, и они увидели того, кого видела принцесса на столике, перед кафе. Поэт глядел на луну, как и следует поэтам, и был особенно хорош, в частности — потому, что новый оттенок шарфа очень шел к пламенным усам. Картинным жестом выбросив руку, он напевно заговорил в той манере, которую называют театральной, если это соответствует определению «дурацкая». Текст был знакомый:

Друзья мои, ищите ключ к словам!Тогда и Слово отворится вам,Прекрасней солнца и прозрачней льдин.Да, много слов; но ключ у них — один.

Он быстро опустил штору, и полицейские едва могли поверить, что действо, особенно — такое глупое, произошло на их глазах. В следующую секунду загадочный предатель стоял рядом с ними и шептал:

— Идите, идите!

Гримм двинулся во главе полицейских по лестнице, по каким-то переходам и вышел в большую, почти пустую комнату. Посередине стоял стол, на нем лежали четыре листка бумаги, словно приготовленных для совещания, но самым странным было то, что в каждой стене темнела дверь с массивной ручкой, словно за ней располагался другой дом.

На дверях значилось: «Проф. Фок», «Г-н Лобб», «Генерал Каск» и просто «Себастьян» — так иностранные поэты с великолепной наглостью подписывают стихи только именем.

— Вот их обиталище, — сказал Иоанн Конрад. — Не бойтесь, никто не убежит. — И прибавил, немного помолчав: — Но сперва поговорим о Слове.

— Да, — мрачно откликнулся полковник, — хорошо бы его узнать, хотя, по слухам, оно разрушит весь мир.

— Не думаю, — сказал предатель. — Скорее, создаст заново.

— Надеюсь, хоть это не шутка, — промолвил Гримм.

— Как посмотреть, — ответил Конрад. — Шутка в том, что вы его знаете.

— Я вас не понимаю, — сказал глава полиции.

— Вы слышали его раз двадцать, — сказал Великий Князь. — Вы слышали его минут десять назад. Его кричали вам в ухо, оно бросалось в глаза, словно плакат на стене.

Вся тайна этого заговора — в небольшом слове, и мы его не скрывали.

Гримм глядел на него, сверкая глазами из-под густых бровей, лицо его менялось. Конрад медленно и четко прочитал:

— «Друзья мои, ищите ключ к словам…»

Гримм чертыхнулся и кинулся к двери с надписью «Себастьян».

— Правильно, — кивнул Конрад. — Все дело в том, что подчеркнуть или, если хотите, выделить.

— «Да, много слов…» — начал Гримм.

— Вот именно, — подхватил Конрад. — «…но ключ у них — один».

Полковник распахнул дверь и увидел не комнату, а шкаф, неглубокий шкаф с вешалками, на которых висели рыжий парик, рыжая бородка, павлиний шарф и прочие атрибуты прославленного стихотворца.

— Вся история великой революции, — продолжал Великий Князь спокойным, лекторским тоном, — все методы, при помощи которых удалось напугать Павонию, сводятся к этому короткому слову. Я повторял его, вы — не угадывали. Я был один.

Он подошел к другой двери, с надписью «Проф. Фок», распахнул ее и явил собеседнику неестественно узкий цилиндр, поношенный плащ, неприятную маску в зеленоватых очках.

— Апартаменты ученого, — пояснил он. — Надо ли говорить, что и его не было? То есть был я. Вот с двумя другими я рисковал, они ведь существуют, хотя не все уже в этом мире.

Он задумчиво почесал длинный подбородок, потом прибавил:

— Просто удивительно, как вы, такие умные, попадаетесь на собственном недоверии! Вам говорят — вы отмахиваетесь. Заговор отрицают — значит, он есть. Старый Каск твердит, что он болен, что он удалился на покой — так удалился, что даже не слышал, как он гуляет здесь в полной форме, — а вы не верите. Вы не верите никому. Сама принцесса сказала, что поэт какой-то ненастоящий с этими лиловыми усами. Тут бы и догадаться — но нет! Все говорили, король говорил, что ростовщик умер, и это правда.

Он умер раньше, чем я стал его играть в этом костюме.

Он распахнул третий шкаф, где оказались седые усы и серые одежды скупца.

— Так вот и началось. Он действительно снимал этот дом, я действительно был ему слугой, опустился до такой службы, и единственное, что я унаследовал, — тайный ход.

» Политика здесь ни при чем, сюда ходили странные женщины, он был плохой человек. Не знаю, интересны ли вам такие оттенки моих чувств, но скажу, что за три года у сластолюбивого ростовщика я обрел мятежный разум. Мир казался отсюда очень мерзким, и я решил перевернуть его, поднять мятеж, вернее — стать мятежом. Если действовать медленно, тактично, да еще обладать воображением, это нетрудно. Я выдумал четырех людей, двоих — полностью.