Рассказы - Николай Лейкин

— Доброго здоровья, Иван Анисимыч… Здравствуйте, Варвара Макаровна… — раскланялась шляпа котелком с купцом и купчихой.

Фуражка тоже раскланивалась.

— Ах, это вы! — сказал купец. — А я и забыл, что вас звал к себе сегодня после запора лавки. Ну, как торговля была?

— Да ведь уж известно, день воскресный, так какая же торговля… — почтительно ответила фуражка и поперхнулась.

— Ну, не скажи… И по воскресеньям может быть хорошая торговля, коли ежели продавцы хорошие, а конечно, коли ежели продавцы к торговле негляжа и только и думают, как бы скорей из лавки удрать, то, само собой, торговли обстоятельной быть не может.

— Мы в пять часов, Иван Анисимыч, заперлись. Как вы приказали, так мы и заперлись.

— А уж до половины-то шестого не могли посидеть из усердия? Посидели бы, а может быть, кто-нибудь на спешку и наклюнулся бы. Теперь, по вечерам, всегда траурный покупатель попадается, а лучше траурного покупателя и не бывает. Траурный покупатель с горя так даже и не торгуется, а что у него запросишь, то он и дает.

— Да уж все в пять-то часов запираться начали.

— Тут-то и сидеть, когда все запираться начали. Прибежит покупатель, а ты его и поймал. Куда он от тебя уйдет, ежели все соседи заперлись?

— Да ведь сами же вы изволили… — оправдывалась шляпа котелком.

— Ну, да уж ладно, ладно, — перебил шляпу купец. — Берите стулья и садитесь к столу. Жена вам по стакану чаю нальет. Стулья можете взять из дачи. Там есть стулья.

Приказчики сходили за стульями и сели около стола. Они сидели как на иголках перед хозяином.

— Попотчевал бы вас коньяком, да ведь, поди, после запора лавки уже забегали вы в трактир и пили?

— Видит бог-с, прямо сюда.

— Ну, ну, ну… Не божись… Варвара Макаровна, плесни им в стаканы коньячишку, только смотри не ошибись, не налей много.

— Да нам даже совсем не надо-с. Зачем коньяк? Бог с ним…

— Ну, ну… Не егози. Ведь уж пьете… Коли ежели бы не пили, то дело другое…

— Потреблять-то потребляем по малости, а только…

— Пей за столом, а не пей за столбом… — наставительно произнес хозяин.

Приказчики покорились своей участи и стали пить чай с коньяком.

— Не люблю я такой извадки, кто из себя невинность разыгрывает, — продолжал хозяин. — Ну, вот дышите теперь легким воздухом-то. А то все жаловались, что вас в городской квартире взаперти держат.

— Когда же мы, Иван Анисимыч, жаловались?..

— Довольно, довольно. Дышите… Что ж не дышите?

— Мы дышим-с. Воздух здесь у вас даже очень прекрасный, — говорила шляпа котелком.

— То-то, я думаю, что тебе не воздух нужен, а баловство. Ты вот теперь сидишь, а у тебя такие мечтания в головном воображении, как бы отсюда улизнуть да скорей в «Аркадию» махнуть, а там с мамзелями…

— Вот как перед истинным, нет во мне такого головного вопля!

— Пей, пей чай-то. Ну, что ж, в шашки мне с тобой сыграть, что ли, для прокламации?

— Ежели прикажете — с большим рвением готов.

— Тащи сюда шашечницу. Она в даче, в первой комнате на окне.

Приказчик отправился и принес доску.

— Ты сколько же мне дашь вперед? — спросил его хозяин.

— Да ведь вы много лучше меня изволите играть.

— Врешь. Вы по вечерам дома как в эту игру насобачились-то! Страсть!

— Одну шашечку вперед могу дать, если вы этого желаете.

— Что одну! Давай две.

— Хорошо, извольте-с. Нам хозяину угодить — первое удовольствие. А только я проиграю-с.

— Так и надо. Неужто же тебе выиграть? Зачем же я оплеванный-то буду?

— Вам ходить-с…

— Схожено. А теперь вот так… Бери шашку-то.

— Взято-с. А теперь извольте сами кушать. Вы скушаете мою шашку, а потом я ваши две съем и в дамки…

— Нет, я этого не хочу… — воспротивился хозяин.

— Да как же-с? Ведь это правило. Пожалуйте…

— Не стану я есть твою шашку. Поставь мою шашку, я другой ход сделаю.

— Этого нельзя-с…

— А я тебе говорю: поставь! Ну?!

— Хорошо, извольте-с…

— Вот я сюда хожу.

— Да ведь здесь загорожено.

— Не твое дело.

Играют. Хозяин все-таки начинает проигрывать.

— Моя дамка, — говорит приказчик. — Я в дамки вышел.

— Врешь.

— Да ведь сами же изволите видеть, где шашка моя стоит.

— Ничего я не вижу.

— Да как же-с…

— Молчи!

— Теперича я должен все ваши шашки есть…

— Посмей…

— Иван Анисимыч…

— Не хочу больше играть. Ну, довольно вам здесь сидеть. Поезжайте домой.

Хозяин сбил шашки. Приказчики поднялись с местов и стали прощаться.

— Да в «Аркадию» у меня не сметь заезжать! — говорил хозяин. — Узнаю завтра от кого-нибудь, что видели вас там, то так уж и ждите, что завтра вам по шее.

— Слушаем-с… — отвечали приказчики и пятились к калитке.

— Кухарку спрошу завтра, в котором часу домой явились. Поняли?

— Поняли-с.

Приказчики юркнули за калитку.[17]

ЗЕМЛЯК

Дворник Калистрат Григорьев только что разнес по жильцам дрова, пришел в дворницкую, сбросил с плеч соломенный тюфячок и хотел завалиться на койку, чтобы поразмять спину, как дверь дворницкой отворилась и на пороге показался корявый и тщедушный мужичонко в заплатанном полушубке, в стоптанных валенках и с котомкой за спиной.

— Калистрата Григорьева бы мне… — начал он робко и, увидав дворника, воскликнул: — Калистрат Григорьич! Да ты это сам и есть!

— Господи, боже мой! Дядя Анисим! Какими судьбами! — удивленно раскрыл глаза дворник. — Когда приехал?

— Да вот сейчас прямо с чугунки.

— Зачем это тебя сюда принесло?

— Ох, уж и не говори! — махнул рукой мужик. — На заработки сюда приехал.

— Какие теперь зимой здесь, в Питере, заработки! До Благовещенья дня никаких тут у нас нет заработков. Кто и жил-то в Питере, так и тот теперь мается.

— Что делать, друг милый, очень уж нас в деревне-то подкосило. То есть так подкосило, так подкосило, что и сказать невозможно.

— Ну, а здесь еще больше подкосит. Один приехал или с бабой?

— Бабу в Москву на заработки отправил.

— Вот дела-то! — развел руками дворник. — Ну, разоблакайся, снимай котомку, присаживайся, коли так.

Мужик, кряхтя и охая, стал снимать котомку.

— Ты пристать-то где нее думаешь? — спрашивал дворник.

— Да где пристать! Никого у меня в Питере нету… Будь другом-благодетелем, призри до места. Мне где-нибудь, я хоть в баньке какой ни на есть старенькой на ночлег приткнусь. Так, на задворках где-нибудь.

— Какие в Питере баньки! Ты никак угорел! Нет уж, видно, надо будет старшего попросить, чтобы дозволил тебе вот здесь у нас в дворницкой переночевать.

— Будь другом-благодетелем! Денег всего двугривенный да трешник осталось. Ну, как тут с эдакими деньгами?..

— Да, брат, с двадцатью тремя копейками в Питере немного напляшешь. С чего ж вы это из деревни-то с женой потянулись?

— С голодухи, друг любезный, с голодухи. Очень уж туго нам пришлось. Матушку старушку к дьячку из хлебов в пестуньи к детям поместил, а старик в земской больнице лежать остался. Не знаю уж, и выживет ли… Нутро у него попорчено. Уезжал я, так заходил к нему… Лежит и ничего не понимает.

— Что ж у вас, хлеба не хватило, что ли?

— Где хватит! У нас хлеба и до Покрова не хватило. Работали тут на кабатчика, на Митрия Николаича, а перед Филипповками лошадь пала. Что тут станешь делать! Продали корову, начали на коровьи деньги питаться, что было — проели, а работы никакой… Бились, бились… Эх!

— Дмитрий-то Николаев здоров ли? — спросил дворник.

— Это кабатчик-то? Что ему делается? В гору лезет, разбогател страсть! Нониче старостой церковным у Рождества. Вот озимь ему продали и приехали сюда, — рассказывал мужик.

— Дети-то у тебя где?

— Дети-то? Да старшенького брат взял из жалости, дочку помещица Марья Кузьминишна у себя из жалости приютила…

— Ну, а еще-то? Ведь еще были дети?

— А двух младшеньких тут около Крещеньева дня бог прибрал… померли. По всей округе ребятишки-то мерли, и наши померли. Захватило, это, горло у них, понесли к фельдшеру… Одного-то донесли, а другой так на дороге и помер. Мальчика вот жалко… Уж такой был мальчик хороший да занятный… Принесли, это, его к фельдшеру, а фельдшер и говорит: «Несите, говорит, его обратно домой и кладите под образа, все равно, говорит, умрет».

— Похоронили, стало быть?

— Похоронили… Да что! Ангельские души… прямо в рай… Хорошо, что хоть матери-то руки развязали, а то куда бы она с ними? Вон кума Марья Тимофеевна Кузнечиха с ребенком на груди, так как мается — страсть. Пошла бы тоже куда-нибудь на заработки, а с ребенком не берут, — ну, ходит кругом да окрест да Христовым именем кусочки собирает.

— Кузнечиха… Да ведь у ней муж есть?

— Есть. Да где его сыщешь? Ушел, непутевый, на заработки в Москву, писем не отписывает, денег не присылает. Билась-билась баба, сначала у учителя стряпушенчала, потом Василий Герасимов, лавочник, из хлебов ее держал, а потом взял да и согнал от себя, так эдак около Спиридона Поворота… Что тут делать? Ну, и пошла побираться.