Геркулес и Гидра - Кир Булычев

— Или Люси?

— Твоя сестра находилась со мной в кинотеатре.

Нет, у него намертво отсутствует чувство юмора. Это непростительней, чем глупость.

— Ну ладно, — сказал я. — Пойду телевизор посмотрю.

— Костя, — сказала мать. — Ты что сделал с чужой пластинкой?

— Ну вот, — ответил я. — Сейчас еще явится Люси и добавит масла в огонь.

И как назло именно в этот момент явилась Люси и подлила масла в огонь.

— Что еще? — спросила она трагическим голосом.

Люси не похожа на нас с матерью. Мы белые, узколицые и легко загораем. А она черноволосая, в отцовскую родню, с большой примесью греческой крови. Заводится она с полоборота.

— Мы о пластинке, — сказал тихо Томат. Ну просто овечка.

Я понял, что, когда я вчера уже спал, он ей плешь проел этой пластинкой.

— Что? Не вернул? — спросила она.

— Я не брал, — сказал я.

— Врешь.

— Ой и надоели вы мне все, — сказал я в сердцах. Вообще-то я выдержанный человек. Но такое вот падение от счастья присутствовать при великом событии — дрязгах из-за пластинки, которой цена два рубля, кого угодно выведет из себя. Особенно, если ты признаешь, что сам во всем виноват.

— Мама, — сказала Люси трагическим голосом и грудь ее начала судорожно вздыматься, — мама, я не вынесу. Это такой позор!

— Товарищи, — сказал тогда Томат. Он своего добился, муравейник разворошен. — Я постараюсь забыть об этом происшествии. Я полагаю, что пластинка была похищена у Кости и он, как подросток, не приученный к высоким нормам морали, в чем я не упрекаю вас, Лидия Степановна, которой приходится воспитывать детей без помощи отца, боится в этом сознаться. Я переживу эту болезненную для меня потерю…

— Костя, — рыдала Люси, — как ты мог!

Я понимал, ей казалось, что сейчас ее драгоценный Томат соберет свой чемодан и не видать ей Подмосковья, как своих ушей.

На этом этапе беседы я ушел из комнаты и хлопнул дверью. Хватит с меня. В самом деле. Переночую у Макара. А в крайнем случае в школе с археологами. Они еще пожалеют, что меня выгнали из дома. Хотя я, конечно, в глубине души понимал, что никто меня из дома не выгонял.

Макар еще не спал. Он к счастью был даже не дома, а сидел на скамейке у ворот. Я знаю, он любит так сидеть, потому что в доме всегда душно и жарко, его отец боится сквозняков, к тому же за день соскучится дома и начинает разговаривать, вспоминать прошлое, и Макар от этого сбегает. Он на этой скамейке, может быть, уже в общей сложности года три просидел. Дом у них крайний на улице, отсюда со скамейки виден залив и мыс Диамант. Зрелище удивительное.

— Ты чего? — спросил он тихо.

— Пришел просить политического убежища, — сказал я. — Заели.

— Люси?

— Люси, но больше, конечно, ее Томат.

— Потерпи, он скоро уедет, — ответил мой разумный Макар.

— Боюсь, что на этот раз решит навсегда к нам переселиться. Может быть, он даже готовит операцию по моему изгнанию из дома.

— Я бы не удивился, — сказал Макар спокойно и от его спокойствия мне стало тошно. Я, надо сказать, очень люблю свою мать и сестру. К отцу я равнодушен, он приезжал к нам в прошлом году на три дня. А так отделывается алиментами и подарками к празднику. Но мать с сестрой я люблю. Поэтому так психую из-за Томата. Люси жалко.

— Я бы ее за кого-нибудь из археологов отдал. Она красивая, — сказал я.

— Борис женат, — ответил Макар. — Донин тоже. А остальные младше ее.

— Знаю, — ответил я.

— А из-за чего война?

Я ему рассказал про пластинку. Правду рассказал.

— Сам виноват, — сказал Макар, когда я кончил. — Надо было сразу взять огонь на себя.

— Теперь поздно.

— Признаться никогда не поздно, — ответил Макар, а потом стал говорить, что Донин обещает его взять к себе в институт и о том, какой Донин гениальный. Как будто моя история с пластинкой не имела жизненного значения.

И я слушал его, представлял себе, что творится дома. Как рыдает моя дуреха Люси, как молчит мать. Рожу Томата представлял. Убить его был готов. И вот тогда мне в голову пришло решение. Оно, наверное, сидело у меня в голове уже давно, но кристаллизовалось только сейчас.

— Слушай, Макар, — сказал я. — Ты эту машину уже хорошо знаешь?

— В каком смысле?

— Ты мог бы ее сам запустить?

— Это несложно.

— И мог бы такого Геракла сам восстановить?

— Не знаю.

— Почему не знаешь?

— Сложность в настройке. Боюсь, мне одному не настроить.

— Ну а если не настроишь?

— Могут произойти ошибки.

— Но вообще-то можешь?

— А что тебе?

— Я понял, что надо сделать. Я сейчас схожу домой, принесу эту пластинку, а ты ее починишь.

— Как?

— Ну, сунешь ее в машину и восстановишь. Ведь пластинка помнит, какой она была недавно.

— Нет, — сказал Макар, подумав немного. — Донин не разрешит.

— Разумеется, не разрешит, — согласился я. — А ты его не будешь спрашивать.

— Ты с ума сошел! Ты что хочешь, чтобы я машину сломал?

Я понял, что надо попробовать другой подход.

— Пойми, Макар, — сказал я. — У тебя такой возможности может больше и не будет. Я тебе даю возможность самому провести эксперимент мирового значения. Неужели тебе не интересно самому попробовать?

— Нет, неинтересно.

— Врешь. Я же знаю, какой ты азартный. Я помню как ты поспорил, что приемник починишь дяде Христо. Телефункен, трофейный, на который все давно рукой махнули, потому что ламп нет. А ты два месяца возился, так его переделал, что наши лампы подошли. Разве забыл?

— Но приемник мне сам дядя Христо дал. А установку нельзя. Она вообще одна в мире.

— А я что, прошу ее сломать? Я прошу помочь мне и моей сестре Люси. Ты не представляешь, в каком она состоянии.

Мои последние слова были нечестными, коварными и гадкими. Я бил ниже пояса. Мой друг Макар уже скоро год, как безнадежно влюблен в мою родную сестру, но не скажет об этом даже под пытками. Только потому что я его наблюдаю каждый день, я знаю, что это так. А Люси его не замечает. А как она может его замечать, если она не понимает, что он — технический гений, а для нее он только дружок ее младшего братишки, то есть мальчик, малыш, младенец.

— При чем тут Люси, — сказал Макар.

— А при том, что этот Томат ее охмуряет. И сейчас, если пластинку мы не вернем, он сделает так, что она станет его союзником против меня. Он — страдалец, понимаешь? А я негодяй! Мы обязаны выбить это оружие из его подлых рук.

Макар замолчал надолго и поэтому я побежал домой, влез к себе через окно — никто не заметил. В доме было тихо, как бывает, когда пришла беда. Я вытащил из-под кровати пакет с обломками пластинки и побежал обратно, к Макару, чтобы сомнения его не одолели.

4

В школе все уже спали. Экспедиция, если нет какого-нибудь праздника или мероприятия, ложится рано. В школьном дворе не было ни души. Макар мрачно молчал. Он не одобрял наших действий, но ничего не мог поделать. Получалось, как будто его попросила сама Люси, ну и дружба наша тоже играла в этом не последнюю роль.

Правда операция чуть было не провалилась из-за пустяка. Гараж был заперт и ключа у нас не было. А идти, красть его у Кролика было невозможно. Пластинка такого риска не стоила.

Тогда я нашел выход из положения. Я обошел гараж и увидел, что с обратной его стороны под крышей есть окошко. Я отыскал лестницу, оставил Макара на страже, сам залез наверх и, перебравшись по балкам вперед, спрыгнул на пол у самой двери. На наше счастье замок в гараж был не навесной. Он открывался изнутри. Я отворил дверь. Макара не было видно.

— Макар, — позвал я его.

Темная тень отделилась от стены школы. Уже почти совсем стемнело, — оказалось, за боями и разговорами прошел весь вечер.

— Ну что тебе? — прошептал Макар.

— Заходи, — сказал я, — гостем будешь.

В этот момент скрипнула школьная дверь. Кто-то выходил на улицу. Я еле успел втащить в гараж неуклюжего Макара и захлопнуть дверь. После этого нам пришлось просидеть больше часа в темноте, выслушивая бред, который нес один из студентов одной из студенток, который, оказывается, был в нее еще с зимы влюблен, страшно ревновал ее к какому-то Ричарду, оставшемуся в Москве и кроме того, хотел обсудить с ней вопросы мироздания. Хорошо еще, что его возлюбленную заели комары (которые и нас не жалели) и в конце концов они ушли со двора.

Настроение Макара упало ниже нуля. Ему хотелось только одного — скорей вернуться домой. Мне почти силком пришлось волочить его к пульту, самому отыскивать поднос. К тому же он боялся зажигать свет и с каждой минутой ему становилось все более жалко установку и все меньше — меня и Люси. А я находился во власти упрямства. Мне казалось тогда, что не восстанови мы пластинку, весь мир обрушится. Я понимаю, как все это нелепо звучит для постороннего человека. Какой-то подросток испугался справедливого возмездия из-за пустяка и ради собственных эгоистических выгод решил под угрозу поставить эксперимент мирового значения.