Упражнения в стиле - Раймон Кено

Неумело 

Я не привык писать. Не умею. Я бы не прочь написать трагедию, или сонет, или оду, но там есть правила. Это мне мешает. Для начинающих это не годится. Ну вот, начал я уже плохо. Ну да ладно. Во всяком случае, сегодня я видел то, что хотел бы изложить письменно. Мне кажется, «изложить письменно» выглядит не очень удачно. Это наверняка одно из тех готовых выражений, которые отталкивают читателей, которые читают для издателей, которые ищут оригинальность, которая им кажется необходимой в рукописях, которые издатель публикует, когда они были прочитаны читателями, которых отталкивают готовые выражения типа «изложить письменно», что я как раз и собирался сделать с тем, что увидел сегодня, хотя я всего лишь начинающий, которого пугают правила трагедии, сонета или оды, поскольку я не привык писать. Черт, не знаю, как это у меня получилось, но я опять вернулся к началу. Как теперь с этим быть? Ну и ладно. Пусть. Возьмем быка за рога. Ну вот, еще одно общее место. И потом, в том парне не было ничего бычьего. Ух ты, а ведь это совсем неплохо! Если бы я написал: возьмем балбеса за шнур от мягкой фетровой шляпы с вытянутой длинной шеей, возможно, это было бы оригинально. Возможно, это помогло бы мне познакомиться с господами из Французской академии, из «Флоры»[*] и с улицы Себастьяна Боттена[*]. Почему бы и мне чего-нибудь не добиться. Вот это здорово получилось. Но все же должно быть чувство меры. Тому типу на площадке автобуса его явно не хватало, когда он стал поносить своего соседа под предлогом того, что тот наступал ему на ноги каждый раз, когда подвигался, пропуская входящих или выходящих пассажиров. Тем более что, возмутившись, он быстренько отошел и сел, как только увидел свободное место в глубине, поскольку боялся получить. Смотри-ка, я уже рассказал половину своей истории. Интересно, как это у меня получилось? Все-таки до чего приятно быть литератором. Но остается самое трудное. Самое тяжелое. Это переход ко второй части. Это особенно трудно, если учесть, что перехода нет. Уж лучше я на этом остановлюсь.

Небрежно 

I

Сажусь в автобус.

— До ворот Шамперре едете?

— Что, читать не умеете?

— Простите.

Он теребит мои талончики на своем животе.

— Вот вам.

— Спасибо.

Осматриваюсь.

— Послушайте-ка, вы.

Вокруг его шляпы что-то вроде шнурка.

— Поосторожней не можете?

У него очень длинная шея.

— Да что же это такое, послушайте-ка, вы!

Вот он бежит на свободное место.

— Ну и ну.

Это уже я сам себе сказал.

II

 Сажусь в автобус.

— До площади Контрэскарп едете?

— Что, читать не умеете?

— Простите.

Закрутилась его шарманка, и под тихий недовольный мотив он вернул мне мои талончики.

— Вот вам.

— Спасибо.

Проезжаем мимо вокзала Сен-Лазар.

— Смотри-ка, тип, которого мы только что видели.

Прислушиваюсь.

— Пришил бы ты еще одну пуговицу к плащу.

Он показывает ему где.

— У твоего плаща слишком большой вырез.

Да, действительно.

— Ну и ну.

Это уже я сам себе сказал.

Пристрастно 

После чрезмерного ожидания автобус наконец вывернул из-за угла и остановился у тротуара. Несколько человек вышло, несколько других вошло; среди последних был и я. Втиснулись на площадку, кондуктор яростно дернул за шнур, и транспортное средство отъехало. Отрывая из книжечки нужное количество талонов, которые должен прокомпостировать человек с ящиком на животе, я принялся рассматривать соседних пассажиров. Одни соседи. Ни одной женщины. А раз так, то какой интерес рассматривать? Вскоре обнаружил то, что можно было бы назвать сливками окружающего меня грязноватого общества: парень лет двадцати с маленькой головой на длинной шее, большой шляпой на маленькой голове и маленькой кокетливой плетеной тесемкой вокруг большой шляпы.

Какой жалкий тип, подумал я.

Но тип был не просто жалким, а еще и злобным. Посмел возмущаться и обвинять какого-то буржуа в том, что тот утюжит ему ноги при каждом перемещении входящих и выходящих пассажиров. Тот строго на него посмотрел, пытаясь в готовом репертуаре, проносимом через различные жизненные ситуации, найти суровую реплику, но, видимо, в тот день он запутался в своей картотеке. Что касается молодого человека, то, испугавшись возможной затрещины, он воспользовался внезапной пустотой сидячего места, бросился к нему и уселся.

Я вышел раньше, чем он, и не смог продолжать наблюдение за его поведением. Я уже пророчил ему забвение, когда через два часа из окна автобуса увидел его на тротуаре Римской площади, такого же жалкого, как и раньше.

Он ходил туда-сюда вместе с приятелем, должно быть его наставником по части элегантности, который с щегольским педантизмом советовал ему уменьшить разрез плаща, пришив к нему дополнительную пуговицу.

Какой жалкий тип, подумал я.

Затем мы, я и автобус, поехали дальше.

Сонет [3] 

Младой наглец стоял тут в шляпе со шнурком,С цыплячьей шеею, такой меланхоличной,Готовясь совершить свой ритуал привычный —В автобус влезть, хоть он в сей час набит битком.

Автобус «S» пришел, и вот юнец тотчасПроник в него, найдя местечко на площадке,Где неимущий люд теснится в беспорядке,Меж тем как богачи сидели развалясь.

Но вышеназванный наш молодой жираф,От давки в той толпе чувствительно страдая,Усесться смог, пред тем соседа обругав.

Когда ж он вышел, друг хотел ему внушить,Его пальто весьма пристрастно обсуждая,Что пуговицу бы неплохо перешить.

Обоняние [*] 

В этом полуденном автобусе S, не считая обычного запаха, а-а, бея, выгод, ежей, заик, кайл лемм, мен нео опер, сетей, уф! фейхоа, цэ-у, чая, шей, щей, эй, ню, присутствовала некая пахучесть длинной юношеской шеи, некое пованивание плетеной тесьмы, некая вонища злобы, некий трусливый и озадаченный шмон, настолько резкий, что, когда спустя два часа я проезжал мимо вокзала Сен-Лазар, я его вновь почувствовал и идентифицировал в косметически смоделированных и сфабрикованных ароматах, исходящих от неудачно пришитой пуговицы.

Вкус [*] 

У этого автобуса был определенный вкус. Даже странно, но это, несомненно, так. У каждого автобуса свой вкус. И не только на словах, так есть на самом деле. Стоит только попробовать. Итак, у этого автобуса — скажу прямо, маршрута S — был легкий вкус жареного арахиса; больше ничего говорить не буду. Площадка имела свой специфический привкус, привкус арахиса не только жаренного, но еще и раздавленного. В метре шестидесяти от вибрирующей плоскости любой гурман — но таких там не нашлось — мог бы, лизнув языком, ощутить нечто кисловато-солоноватое, а именно мужскую шею лет тридцати. На двадцать сантиметров выше искушенному нёбу представилась бы редкая возможность дегустировать горькое послевкусье плетеного шнурка. Затем мы отведали цикория с корицей укора, риса с сыром ссоры, саке (осадка на дне) досады, перцовки ярости и грога горечи.

Два часа спустя мы смогли насладиться десертом: пуговицей от плаща... Чем не засахаренная курага в рахате?

Осязание 

На ощупь автобусы — мягкие, если их зажать между ног и поглаживать двумя руками от головной до конечной части, от капота до задней площадки. Но когда оказываешься на этой площадке, то начинаешь ощущать что-то более грубое и твердое, а именно обшивку или поручень, а иногда что-то более округлое и упругое, а именно чью-нибудь задницу. Иногда их две, тогда все согласовывается во множественном числе. Еще можно ухватить кишкообразный и подвижный предмет, из которого вылетают идиотские звуки, или же приспособление с плетеными спиралями, более нежными, чем четки, более шелковистыми, чем колючая проволока, более бархатистыми, чем канат, и более тонкими, чем кабель. А еще можно потрогать пальцем человеческую тупость, слегка вязкую и клейкую по причине жары.

Затем, если подождать час или два перед ребристым вокзалом, можно сунуть свою жаркую руку в восхитительную прохладу одежной складки выше пуговицы, которая пришита совсем не на своем месте.

Зрение 

В общем, все продолговатое и зеленое с белой крышей и окошками. Окошки изобразить не всякому по силам. Площадка — бесцветная, если уж на то пошло, серовато-коричневатая. Полно изгибов и кривых, так сказать, целое скопление S. Но в полдень, в самый час пик, еще то переплетение! Чтобы все получилось, надо из магмы выделить светло-охристый прямоугольник, приделать к одному концу светло-охристый овал, а сверху пририсовать корзинищу в темно-охристых тонах, обмотанную витой да еще к тому же и запутанной тесьмой цвета земли и жженой сиены. Затем мазнем «утиным пометом»[*], чтобы представить бешенство, намалюем красный треугольник, чтобы выразить гнев, и прыснем зеленым, чтобы передать поднимающуюся желчь и дристающий испуг[*].