Растоптанные жизни - Любовь Бершадская

Трудно представить себе, как я была возмущена, как я пыталась доказать, что таких данных у следствия не может быть, что это неправда, я требовала доказательств.

Но моя наивность выглядела смешно и жалко на фоне этого страшного террора, этой адской машины, которая беспрерывно крутилась, переламывая человеческие души, сознания, понятия.

Сначала я кричала, плакала, каждый допрос длился целую ночь, а днём спать не разрешали. Изнурённая, измученная, подавленная своей беспомощностью, я постепенно умолкла — научилась молчать, ушла в себя…

Безнадёжно и пусто было всё кругом, я поняла своё бессилие, я познала всю бессердечность, безжалостность, жестокость этих извергов в форме МГБ, и каждый мой допрос кончался уже тихими, беспомощными слезами…

Постепенно чувство отчаяния притупилось от бессонных ночей, от неслыханной наглости, от открытого цинизма, лжи и нахальства этих мерзких мучителей.

Однажды я сказала следователю: «Как вы можете быть таким жестоким? Ведь вы коммунист, а коммунистам — о которых вы же сами сочинили чудеса — якобы свойственна гуманность, законность!»

Он назвал меня политической проституткой и сказал: «Запомните, нет никаких законов, нет никаких моралей, есть МГБ и его воля!»

Я очень хорошо это запомнила, и в течение всей своей жизни в Советском Союзе мне пришлось не раз сталкиваться с подтверждением этих слов.

Правильно! Ни морали, ни законов, ни даже элементарной правды нет у этих людей — есть их злая воля! Сегодня они диктуют, они «на коне».

В конце концов — никаких доказательств моей преступной деятельности не нашли, но в те годы на Лубянку, во внутреннюю тюрьму МГБ, приводили не для того, чтобы выяснять невиновность, оттуда даже невиновные не выходили, и к концу девятого месяца, закончив моё следствие с формулировкой «преступления не совершила, но при данной ситуации могла бы…», меня осудили Особым совещанием на три года.

Особое совещание, во главе которого тогда стоял министр МГБ Абакумов, это так называемая «тройка», которая судила людей без фактов преступления, без свидетельских показаний и без присутствия самого подсудимого, то есть только по подозрению.

«Бутырки»

Через девять месяцев, открыв мою камеру, мне сказали: «Соберитесь с вещами».

Дрожащими руками я собрала то немногое, что было у меня, что приносила мне моя мама в течение девяти месяцев, и вышла из камеры, где оставила мои тихие слёзы, беспомощность и унижения.

Меня вывели во двор, где стояла машина со знаменитым названием «чёрный ворон», и посадили в маленькую железную клетку. Когда её закрыли, мои колени были плотно прижаты к холодной железной двери.

Машина тронулась. Я сидела в полной темноте. Хотя я и знала, что еду по Москве, но, Боже мой, как далека теперь была от меня Москва.

Машина остановилась.

— Выходи!

Я вышла и очутилась в каком-то дворе, где было много солдат и офицеров. Какой-то лейтенант с усмешкой дикаря меня спросил:

— Узнаёте?

— Нет, первый раз вижу.

— Это Бутырская тюрьма, — услужливо объяснил он. Меня привели в длинный коридор, где помещались так называемые «боксы».

Это маленькие кабины типа телефонной будки с одной каменной, вделанной в стену, скамейкой. В этих «боксах» содержат заключённых пока оформляют документы, чтобы перевести их в камеру. Таких боксов, приблизительно двадцать — двадцать пять.

По коридору гуляла дежурная надзирательница, которая курила невероятного размера папиросу, сделанную из газетной бумаги и махорки. Вонь в коридоре стояла такая, что голова трещала от боли. Прямо из одиночной камеры, попав в такую обстановку, я совершенно растерялась — мной овладело такое чувство, будто сейчас на меня обрушится потолок…

Вдруг я услышала мужской голос, который сначала тихо, а потом громче и громче просил: «Пустите в уборную». На это ему надзирательница на одной ноте, скрипучим голосом отвечала: «Это тебе не курорт, а тюрьма», — что, вероятно, по её понятиям означало верх остроумия.

Бедный человек плакал, умолял пустить его в уборную в течение, наверное, получаса и замолк.

Затем я услышала, как открыли его бокс и стали его избивать, крича: «Почему не просился в уборную?»

До сих пор я слышу этот беспомощный мужской плач.

Во всех боксах молчали. Я тихо плакала и наконец уснула…

Проснулась я от какого-то жуткого голоса. Рядом с моим боксом кто-то громко разговаривал. Я не поняла, что именно говорят. Припав ухом к стене, я отчётливо услышала голос, вероятно старика, который молился и называл какие-то имена. Я вся похолодела: я поняла, что это умирает человек и в страшной агонии произносит имена близких и молится.

Когда бедняга умолк, раздался омерзительный голос надзирательницы: «Готов, тащи!».

Мёртвого человека вытащили и поволокли…

Меня охватил ужас. Мне казалось, что я схожу с ума и это всё мне только кажется, ведь не может же быть такое на самом деле…

Наконец, уже под утро, мой бокс открыли и повели меня по коридорам знаменитой Бутырской тюрьмы.

Привели в камеру, и я увидела там очень много женщин, растерянных, с бледными лицами, голодными глазами…

После девятимесячного одиночества мне казалось, что их там тысячи, а было всего лишь двадцать восемь человек, все осуждённые Особым совещанием на разные сроки, и здесь они сидели в ожидании этапа в лагеря.

Меня окружили, как и всех новеньких, кто сюда приходит, начались расспросы; это были интеллигентные люди, образованные, они всеми силами старались успокоить меня, видя моё растерянное, измученное лицо.

В этой камере я пробыла месяц. Все мы были полураздетые и поэтому на прогулки выходили очень редко, а когда выходили, то кутались в чёрные одеяла, которые лежали на постелях.

Постепенно я привыкла к этим людям и многое из тюремной жизни от них узнала.

Ровно через месяц меня вызвали ещё с одной москвичкой на этап.

Мы попрощались с остающимися, вышли из камеры и пошли в неизвестность, с грязными котомками в руках, ничего не видя перед собой сквозь наши горькие слёзы.

К нам присоединили ещё четырёх женщин и повели во двор, посадили опять в тюремную машину, которая для маскировки курсирует по Москве с огромными буквами на борту: «ХЛЕБ», и никто из москвичей не знает, как тихо умирают, как мучаются в ней живые люди.

Этап в Сибирь

Я уже слыхала про этап, но на себе его тягостей ещё не испытала, а теперь и мне предстояло пройти через это пекло.

Нас привезли к огромному составу, который внешне ничем не отличается от других поездов, но когда мы вошли в вагон, картина представилась ужасная: все купе переделаны в настоящие «душегубки». Вместо дверей — железные решётки, за ними находятся заключённые.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});