Убейте льва - Хорхе Ибаргуэнгойтия

На всех лицах написано: «Как ни печально, но факт». Пако Придурэхо, юноша тихий и из хорошей семьи, просит слова и говорит:

— Я предлагаю Куснираса.

Собрание оживляется. Начинается дискуссия. Пепе Куснирас, «первый цивилизованный пончиканец», — согласно достопамятным словам Армандо Индюшана, репортера газеты «Весь свет», — пятнадцать лет болтается за границей, обучаясь в лучших университетах.

— У него есть то, что никому не ведомо в Пончике, — культура, — говорит Придурэхо.

— Минуточку, — вмешивается Благодилья, чувствуя себя оскорбленным и лично, и за ближних своих. — Здесь присутствует дон Касимиро Пиетон, кладезь знаний.

Дон Касимиро, сидящий в президиуме рядом с Благодильей, скромно потупляет взор и говорит со снисходительной улыбкой:

— Да, но Куснирас моложе.

Банкаррентос, опираясь на костыли и здоровую ногу, встает и говорит:

— Я поддерживаю эту идею. Кандидатом нецелесообразно быть никому из нас, все мы слишком известны. Нам нужны новые лица, и Куснирас — одно из таких.

— Кроме того, не будучи одним из нас, — говорит дон Бартоломе Ройсалес, выдвигая неоспоримый аргумент, — Куснирас — один из наших.

Дон Бартоломе принадлежит к семейству Роллс-Ройсалесов, которое так прозывается в отличие от других Ройсалесов, у которых нет «роллс-ройса».

— Куснирас ездит верхом, имеет аэроплан, играет в гольф, стреляет оленей и говорит на трех языках, — перечисляет Пако Придурэхо. — Что нам еще нужно?

— И ему тридцать пять лет! — восклицает дон Ремихио Глупесиас, один из старейших умеренных. — Нашу партию может спасти только молодость.

— И никто его уже не помнит! — говорит один из присутствующих.

— И упрекнуть ни в чем не может, — добавляет другой.

— Плохо то, что у него нет здесь недвижимого имущества, — напоминает сеньор Де-ла-Неплохес, никогда не выезжавший из Пончики.

— Он из тех, кто дал деру с деньгами, убоявшись разорения, — замечает дон Игнасио Пофартадо, видно забыв о своем миллионе, переведенном в банк Бильбао. — Они не остались, как мы, чтобы сражаться с обстоятельствами.

Когда Бестиунхитран изобрел Закон об экспроприации, семейство Куснирасов распродало земли, обменяло в Нью-Йорке мешки своих песо на доллары и отправилось жить за границу с намерением не возвращаться.

Пако Придурэхо клянется, что в течение трех недель, проведенных в Уайт Плейне вместе с Куснирасом, не было дня, чтобы последний не вспомнил о Пончике.

— Он очень тоскует по своей земле, — заключает Пако.

— Куснирасы были и есть большие друзья моего дома, — говорит дон Карлосик, — но если Пепе придет к власти, будет ли он блюсти наши с вами интересы?

— Как свои собственные! — обещает Придурэхо.

Толи благодаря энтузиазму, который всегда вызывает свежая мысль там, где она никогда не проявляется; то ли потому, что не был найден иной выход, но умеренные тем вечером постановили предложить Куснирасу стать их кандидатом. Тут же сели за стол и написали ему в послании, что пришли к такому решению, «принимая во внимание его высокую гражданскую нравственность, твердость политической позиции, выразившуюся в добровольном изгнании, на которое он себя обрек, а также его личные высокие достоинства». Но в действительности главным фактором, повлиявшим на исход дебатов, было соображение, высказанное доном Бартоломе радостно и мечтательно:

— Если он прибудет на аэроплане, мы победим на выборах.

Ибо в Пончике никто и никогда не видел аэроплана.

Глава VI. High life[2]

Ангела дубасит по огромному роялю «бессендорфер», купленному ее супругом на распродаже; доктор Убивон, тряся седой гривой, приподнимаясь на высокой ноте со стула и фальшивя, выводит скрипичные фиоритуры; Простофейра играет свою партию скрипки с великим тщанием; старый Варбос заунывно пиликает на альте, а леди Фоппс, оседлав виолончель — так, что видны панталоны, — и выпятив тяжелый подбородок, извлекает звуки из своего инструмента. Все самозабвенно исполняют квинтет великого Лекумберри.

Дон Касимиро Пиетон ожидает, когда придет его черед читать «Оду Демократии», недавно им сочиненную. Кончита Парнасано жует английские галеты, обмакивая их в херес; падре Ирастрельяс клюет носом, Пепита Химерес еле дышит в экстазе, Банкаррентос, уже лет пять добивающийся благосклонности хозяйки дома, не спускает с нее глаз; две сестрицы Даромбрадо скучают, дон Густаво Эскотинес слушает, потому что пришел сюда, чтобы не идти в казино. Все они сидят в венских креслах и составляют публику.

Пьеса заканчивается внезапным визгливым аккордом. Слушатели разражаются аплодисментами и криками «браво».

— Прекрасный концерт! — говорит донья Кончита, стряхивая с себя крошки.

— Что было бы с нами без вас, донья Ангела, — говорит падре Ирастрельяс, очнувшись. — Этот остров стал бы пустыней!

Банкаррентос, хромая и покручивая ус, приближается к Ангеле и, глядя ей в глаза, говорит:

— Великолепно!

Убивон, престарелый пылкий каталонец, размахивая руками и брызгая слюной в лицо Простофейре, кричит:

— Вы не поспевали за мной. Вторая скрипка так не играет. Когда я делаю таралиралирали, вы должны делать тиралиралирала, а не тарилаларилалали, как у вас выходит, потому что иначе у меня не выходит таралалитаралала, следующее дальше. Понятно?

— Да, доктор. В другой раз постараюсь сыграть лучше.

— Эта музыка, — говорит Пепита Химерес, беря розетку с апельсиновым мороженым, поданную ей лакеем, — так чудесна, что совсем сразила меня.

— I say![3] — замечает леди Фоппс, высвобождая виолончель и сдвигая колени.

Старый Варбос без единого звука укладывает свой альт в футляр.

— Ваше исполнение не уступает лучшим оркестрам, — говорит дон Касимиро Пиетон, присоединяясь к восторженному хору.

В салон входит дон Карлосик, одетый на английский манер и благодушно настроенный.

— Неужели я опоздал? — спрашивает он.

— Вы не знаете, как много вы потеряли! — говорит дон Густаво Эскотинес.

— Ты пришел как раз вовремя, успеешь послушать оду дона Касимиро, — говорит Ангела.

— Очень рад! Очень рад! — произносит дон Карлосик упавшим голосом.

— Это импровизация, — скромно предупреждает Пиетон.

— Я задержался, потому что играл в домино с Бестиунхитраном, — сообщает дон Карлосик на ухо дону Густаво Эскотинесу. — Предложат ли яблоки, предложат ли груши, ты и то и другое откушай. Я просил его не отнимать у меня усадьбу в Кумдаче.

— Замолвите и за меня словечко, дон Карлосик. Не забывайте, что я тоже землевладелец, — просит его Эскотинес. — Я вас отблагодарю.

— Не спешите. Сейчас еще рановато. Чтобы далеко прыгнуть, надо твердо стоять на ногах. Но при удобном случае можете на меня рассчитывать.

Ангела подходит к Простофейре и говорит с благосклонной улыбкой:

— У меня приготовлен для вас костюм.

Простофейра сгибается в три погибели:

— Спасибо, сеньора!

— Как только дон Касимиро прочитает свою оду, я вам его вручу. Напомните мне.

— Непременно, сеньора.

— У вас какой номер обуви?

В этот момент подходит лакей и протягивает Ангеле на подносе депешу. Воцаряется тишина. Все — в ожидании. Ангела прикладывает руку к сердцу, словно боясь, как бы оно не выпрыгнуло.

— Что это может быть? — спрашивает она, зачарованно глядя на конверт.

— А ты открой его, детка, и посмотри, — говорит, приближаясь, дон Карлосик, сам исполненный любопытства. — Да поскорее — мы сгораем от нетерпения!

Ангела вскрывает телеграмму и читает. Лицо ее озаряется радостью. Она поднимает глаза и говорит гостям:

— Добрые вести для всех нас! Это от Пепе Куснираса. Он сообщает: «Принимаю зпт в принципе зпт предложение тчк Прибуду аэроплане тчк Куснирас».

Ангела прижимает телеграмму к груди, слышатся восторженные восклицания отдельных присутствующих.

— Браво! — говорит Банкаррентос.

— Не мальчик, а золото, — говорит дон Карлосик.

— Мое произведение будет называться не «Ода Демократии», а «Ода Куснирасу». Хотя следует заметить, что депеша должна была быть послана Умеренной партии по ее официальному адресу, в Пончиканское казино.

Дон Карлосик поясняет:

— С Пепе нас всегда связывала нежная дружба. И вполне естественно, что ему захотелось нас первых известить о своем решении.

Тут вдруг слышится сначала звон разбитой розетки, а затем глухой стук, словно упал мешок с опилками. Апельсиновое мороженое, которое ела Пепита Химерес, растеклось по персидскому ковру рядом с бездыханным телом поэтессы.

Пока доктор Убивон приводит ее в чувство, Кончита Парнасано похлопывает ее пообмякшей руке и поясняет падре Ирастрельясу, который уже подумывает о помазании миром: