Терское казачество. Вспомним, братцы, про былое - Владимир Коломиец

Офицер конвоя, осматривающий колонну, на рысях обогнал хозяйственную часть и, поднимая пыль, исчез впереди. У выезда из станицы стояли последние провожатые, среди которых были офицеры и писари из Владикавказа, свободные от службы казаки и родственники отъезжающих казаков из близлежащих станиц. Одни с грустью, другие с завистью смотрели на уезжающих в Петербург казаков. А те, последний раз помахав рукой провожающим и мысленно простившись с родной стороной, уже обозревали местность и смотрели вперед, где прямо перед ними простиралась дорога, конца которой не ведал никто. Раздалась песня:

Венценосец наш Державный!Мы спешим к тебе с мольбойИ к престолу предков славныхЛьнем покорной головой!

Вряд ли кто в колонне представлял, что, выехав в этот теплый весенний день, они пробудут в пути до летней жарищи. Тянулись дни, недели, месяцы. Проехали Тихорецкую, затем были Ростов, Воронеж, Орел, Тула. А за Тулой была Москва. Широкий почтовый тракт возвестил им о приближении Первопрестольной. По бокам потянулся зеленый лес, красивый и, как они говорили промеж себя, весь в шумах ветреных. Изменился облик крестьян, встречающихся на пути: подмосковные мужики, выходившие посмотреть на казаков, были в высоких шапках, у кого-то лапти новые, а онучи обвязаны лыковыми мочалами.

Колонна, поднявшись по подъему, выехала на вершину холма, и перед казаками открылась Москва. Они спешились, помолились и стали рассматривать город. Москва как на ладони. В мареве. А в нем золотые искры крестов и куполов. Рядом веяло душистой свежестью, Москвой-рекой, раздольем далей – чем-то привольным. Григорий заворожено смотрел на Москву и внимательно слушал офицера конвоя, который, показывая рукой, рассказывал:

– Вон там Донской монастырь, розовый. А вон Казанская, а то Данилов, Симонов.

Казаки слушают, вертя головами, а офицер продолжает:

– А Кремль-то, ах, хорош! Правда, – и декламирует лермонтовское четырехстишье:

Москва! Москва! Люблю тебя, как сын,Как русский, – сильно, пламенно и нежно!Люблю священный блеск твоих сединИ этот Кремль зубчатый, безмятежный.

Казаки притихли, любуясь Москвой. А она светилась в туманце широкая, покойная, удивляя множеством башен и изобилием церковных куполов. Почему-то вспомнились слова из песни о знаменитом Степане Разине:

Ты прости, народ московский!Ты прости-прощай, Москва…И скатилась с плеч казацкихУдалая голова…

У Григория даже слезы навернулись на глаза. Он вспомнил, как пели эту песню старые казаки, и ему уже тогда представлялась вот такая же картина, как Разин поклонился на все четыре стороны, и вот это: «И скатилась с плеч казацких». За этими словами слышится даже удар топора о плаху… Григорию представилось, как везут Разина по улице, как бежит и мечется народ по площади, как он поднимается и выходит на помост. Как поклонился и… Ты прости, народ московский! Ты прости-прощай, Москва! Все притихли. Каждый думал, что сравнить с этим Кремлем, который, окружаясь зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки.

Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни соборов, ни пышных дворцов его описать невозможно. Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению!

Где-то над рощами слышался вороний грай, а впереди далеко-далеко, за городом, снова проступали синеватые дебри Подмосковья, где казаки-конвойцы вскоре выедут, чтобы продолжать путь к столице.

…Было раннее свежее утро, когда колонна казаков-конвойцев подъехала к Аничковой заставе Санкт-Петербурга.

– Кто такие? Куда едете? – спросили двое стражников, выйдя за шлагбаум.

– Терцы мы! В Конвой Его Императорского Величества едем, служить! – ответили сразу несколько казаков.

Вышел дежурный офицер и, переговорив со старшим колонны, крикнул:

– Открывай!

И шлагбаум открыли.

Цокали копыта лошадей по булыжной мостовой. Григорий с волнением разглядывал город. «Вот, это столица! Как здесь все внушительно и величаво», – думал он. Сидя в седле прямо, как и всякий опытный наездник, он задумчиво посматривал вперед. Улица прямая и ровная вела их к цели. Конь, будто угадывая, что хозяин о чем-то задумался, ступал медленно, а один раз даже остановился в нерешительности. Это произошло против собора, из открытых дверей которого доносилось на улицу величавое церковное пение.

– Боже ты мой! – вспомнил Григорий. – Да сегодня же праздник – Преображение, как говорили в станице – Спас. В этот день мать, беря его в церковь, говорила:

– Помни, сынок, три у нас Спаса. Первый – медовый, значит, лету конец. Второй Спас – яблочный. Спас – Преображение, яблоки светят. Третий Спас – орешный, орехи поспевают после Успенья.

Преображение Господне… Ласковый, тихий свет от него в душе – доныне. Должно быть, от утреннего сада, от светлого голубого неба, от ворохов соломы, от яблок, хоронящихся в зелени, в которой уже желтеют отдельные листочки. Ясный, голубоватый день, не жарко, август. Григорий вспоминает, как ожидали крестный хор, а потом начиналось освящение. Священник в необыкновенной ризе читал над яблоками молитву и начинал их окроплять. Так встряхивал веником, что брызги летели, как серебро, сверкая тут и там…

Он тронул каблуком остановившегося коня, и жеребец с очень стройными ногами гордо двинулся дальше. Продолжали цокать копыта, удаляя всадников от места, заставившего дрогнуть сердца.

На одном из перекрестков они повернули и вскоре остановились у подворья. Коновязи, лошади одинаковых мастей и казаки: кубанцы и свои – терцы. Забились вновь казачьи сердца, что-то знакомое и привычное прошлось по душе.

Из подворья, обнесенного забором и разделенного каменными тумбами, вышел офицер.

– Приехали, дорогие! – восторженно поприветствовал он их. – Рады видеть вас, а мы уже заждались. – Он снял папаху и перекрестился.

Казаки спешились и тоже перекрестились.

– С прибытием, – еще раз обратился к ним офицер, – извините, что не встречаем торжественно, служба! – И он обнялся с офицером, сопровождавшим новобранцев.

Терцев окружили свободные от службы казаки-конвойцы, и начались расспросы…

Глава V

Петербург не дал казакам расслабления. Уже через месяц, освоившись, они приступили к несению службы.

Стоя на часах[5], Григорий все чаще и чаще стал слышать от придворных о возможной войне с Турцией.

– Давно их надо проучить, – говорил один чиновник какому-то генералу, на что последний отвечал:

– Еще бы подождать, не готовы мы.

– Подготовку надо ускорить, – говорил все тот же чиновник. – Царь не случайно посылал наше посольство в Константинополь. Ментиков обязательно раздует конфликт.

– Но это уже зависит не от нас, – отвечал генерал.

Григорию вспомнился разговор с отцом перед отправкой в Конвой.

– Чувствует мое сердце, что обманчиво нынешнее спокойствие, – говорил он. – Как бы не пришла беда!

– Да что может произойти? – запальчиво спросил тогда Григорий. – Нас Государь призвал к себе по очереди, и о какой-либо угрозе никто не ведает.

– Это так, сынок, – отвечал отец. – Но все эти посольства в Константинополь, частые поездки здесь, на юге, не случайны. Как бы к осени не разгорелось!

– Да кто нам может угрожать? – уже раздраженно спросил Григорий.

– Южный сосед, – просто ответил отец. – Чувствуют они чью-то поддержку, вот и нахальничают.

– Турция, что ли? Так мы ей уже не раз преподавали урок, – продолжал Григорий, – думаю, она не сунется.

– Дай-то Бог, – тихо сказал тогда отец, обнимая его за плечи.

А дело обстояло следующим образом. В середине XIX века узловым вопросом международных отношений стал «восточный вопрос». Он возник в связи с тем, что экономические интересы европейских стран, в первую очередь Англии, Франции, России и Австрии, сталкивались в поисках новых владений на Балканском полуострове и в Передней Азии, где им противостояла слабеющая Османская империя. Передовые страны Европы стремились к разделу турецких владений и самой Турции в целях расширения рынков сбыта.

Россия издавна была связана с братскими народами Балкан, поэтому влияние в балканских землях считалось одной из основных внешнеполитических задач. Кроме того, России также нужны были рынки Ближнего и Среднего Востока, откуда ее за последнее десятилетие все более энергично вытесняли англичане и французы. России нужно было получить свободный, обеспеченный силой оружия выход судов с хлебом через проливы Босфор и Дарданеллы в Средиземное море. Поэтому в голове русского императора Николая I все более зрела идея ликвидации Турецкой империи и утверждение российского щита на берегах Босфора и Дарданелл.