Медведь - Мария Ануфриева

Наконец, когда времени оставалось совсем мало и я уже окончательно решила, что поеду в одиночестве, чему при других обстоятельствах была бы несказанно рада, в купе зашла женщина в сопровождении мужчины. Усадив ее, он распрощался и вышел.

Сначала ехали молча. Я растворялась во внутренней истерике и непроглядной тьме за окном, они словно братались, переходили одна в другую, становясь единым целым. Уже тогда я начала стискивать в руках маленькую икону Ксении Блаженной, которая затем словно вросла в ладонь.

Я пыталась дозвониться в реанимацию, но ехали посреди леса, и связи не было. Впрочем, и раньше добытый впопыхах телефон отзывался лишь длинными гудками, и я решила, что номер мне дали ошибочный.

На одной из редких станций около двенадцати ночи я неожиданно дозвонилась. Трубку сняли, и очень тихий женский голос произнес:

– Алло?

Так осторожно, тихо и издалека, что в первые секунды казалось, что этот голос мне померещился.

Боясь, что невидимая собеседница положит трубку, я говорила как можно более проникновенно и убедительно, стараясь заглушить шум тронувшегося поезда и торопясь, пока сигнал не пропал:

– Девушка, мне очень нужна ваша помощь, не кладите, пожалуйста, трубку. У меня муж в реанимации, а я приеду в больницу только утром. Он в крайне тяжелом состоянии. Вы не могли бы узнать, жив он или нет. Только это!

Она проверила список и сказала, что на ее посту такого человека нет. Я взмолилась:

– А на другом?!

– Подождите…

Пока трубка молчала, мне казалось, что я сама превращаюсь в одну-единственную шашечку на экране мобильного телефона, показывающую прием сигнала. Еще секунду, ну пожалуйста, держись, не пропадай!

Крылья внутри меня отчаянно хлопали, я чувствовала их как что-то инородное, чужое, что хочется вынуть и выпустить на свободу. Как они во мне оказались? Это из-за них перехватывало дыхание и кровь стучала в висках.

Лес за окном уже распростер свои объятия несущемуся навстречу поезду. В трубке по-прежнему царило молчание. Шашечка на телефоне мигала. Я задыхалась.

– Он жив, но крайне тяжелый, больше я ничего не могу сказать, – раздался долгожданный голос и уже строже добавил: – Мы не справочная.

Я поблагодарила ее: больше мне и не нужно было. Медведь жив.

Разговаривая по телефону, я совсем забыла про свою спутницу и не испытывала никакого стеснения. Закончив, я отвернулась от окна и только тут заметила, что она испуганно и вопросительно смотрит на меня. Разговор назревал сам собой.

Попутчица расспросила меня о случившемся, я рассказала то немногое, что знала:

– В пятницу вечером он пошел с однокурсниками на хоккей, ночью замолчали телефоны, домой не вернулся. Сначала думали, что он у одного из друзей, вроде договаривались, что они вместе добираться будут. Потом узнали, что там третий товарищ был, тоже однокурсник. Вот они вдвоем и остались, этот, последний, расстался с ним в метро на «Пушкинской». Муж с Витебского вокзала должен был ехать, на электричку, видимо, хотел успеть… Может быть, опоздал? Нашли в больнице. В реанимации, с проломленной головой, в шесть утра привезли. Думали, может, напали или драка какая-то была. А потом в журнале о поступивших мать с сестрой прочитали, что его машина сбила неизвестная, в 4:10 утра. У него глубокая кома, третья степень. Крайне тяжелое состояние, говорят.

Женщина утешала меня, рассказывала о своей жизни. Мы сидели, взявшись за руки, и молились за Медведя, чтобы он дожил до утра – и я хотя бы могла с ним попрощаться. Она говорила, а я повторяла за ней:

– Дева Мария, заступница… всех скорбящих радость… помоги рабу Божьему…

Господи, а он ведь даже не крещен.

Можно сказать, ее послала мне судьба: лучшей попутчицы, чем эта женщина, нельзя было и представить. Если бы она не подсказала мне слова молитвы, я бы выла от отчаяния и страха, как воет дикий зверь.

Уже под утро, лежа на своих полках в темноте, мы делали вид, что спим, хотя не спалось, ворочались, вздыхали и снова находили темы для разговора. Я принялась рассказывать ей, что во время поездок мы всегда ходили в музеи. Обычно я слушала, разглядывала экспонаты и читала таблички под ними долго и обстоятельно. Медведь за это время успевал обежать всю экспозицию и потом топтался на месте, изнывал и вздыхал, каждый раз трагическим тоном обещая одно и то же:

– Я больше с тобой в музей не пойду!

В последний раз мы были в музее накануне его возвращения из Карелии в Петербург. Он назывался Морской музей Клуба «Полярный Одиссей» и находился на берегу Онежского озера.

В солнечный январский день небо было высоким и голубым, снег ослепительно блестел под солнцем, мороз щипал щеки, и старинные, воссозданные умельцами по чертежам бригантины, ладьи и поморские кочи – древнейшие севернорусские суда, скованные льдами, – заставляли поверить, что мы и впрямь находимся за Полярным кругом.

Медведь в куртке-аляске и меховой ушанке сам был похож на капитана одного из поставленных на зимовку судов. Мы были единственными посетителями. Экскурсовод оказался увлеченным человеком и, несмотря на холод в деревянном здании на берегу озера прямо надо льдом, которое безуспешно пыталась нагреть одна тепловая пушка у входа, все рассказывал и рассказывал нам байки из морских походов.

Во мне он нашел благодарного слушателя. Истории о пути на Грумант, морском паломничестве в Святую землю, экспедиции по следам Эдуарда Толля, искавшего легендарную Землю Санников а, приключениях на Балтике и в европейских портах.

У каждого стенда стояли минут по двадцать, и в глазах Медведя уже появилась знакомая тоска. Тут вошел колоритный мужчина, при взгляде на которого было ясно, что перед нами настоящий морской волк, разве что без трубки в зубах. Нам его представили как капитана, написавшего книгу о морских путешествиях.

– Вот приезжайте к нам летом, у нас и на судах покататься можно, ну а хотите – хоть с командой на Валаам волонтерами, – говорил нам экскурсовод, а капитан благосклонно качал головой.

– Представляете, есть же еще такие люди, настоящие, увлеченные, как этот капитан и моряк-экскурсовод. Вот и мой муж такой! – сказала я в темноту своей неспящей спутнице.

– Представляю, – улыбнулась она в темноте. – Этот капитан – мой муж. Он же провожал меня, вы его не узнали?

В ночной темноте поезда, мчащегося в Петербург, мне захотелось, вопреки всему случившемуся, вопреки тому, что это уже невозможно, взять телефон, набрать неработающий номер и сказать:

– Представляешь, Медведь, как тесен мир! Вот еду в поезде с женой того самого капитана, который написал книгу, и мы говорим и молимся о тебе.

Я чувствовала, как что-то бьется внутри, то быстро, то медленно, стискивала икону, повторяла молитву, заканчивала и начинала снова, просила только о том, чтобы Медведь дожил до утра:

– Ты не заберешь его, Господи, я должна увидеть его живым… Может быть, он умирает прямо сейчас, в эту минуту? Мне еще три часа ехать, дай ему сил продержаться. Не забирай его, Господи!

Под утро я заснула и попала в музей на берегу Онежского озера, куда через пару лет мы вернулись вместе с Медведем.

– Вот видишь, все будет хорошо, Машенька, – говорил он.

Солнце было таким ярким, мир вокруг ослепительно белым, праздничным, таким, каким он может быть только погожим январским днем. Несмотря на мороз, в воздухе пахло весной. Так тонко, остро, почти неощутимо. Весна всегда начинает чувствоваться в феврале. За окном еще царствуют метели и снегопады, а она уже теребит какую-то самую дальнюю струнку, ведь рождается она в душе. В моем сне весна пришла еще раньше, в разгар январских морозов, пришла в его лице, его голосе. Все будет хорошо.

– Ты только не умирай, Медведь!

Белый зал. Железные стулья. Большие окна почти до пола.

Ладожский вокзал.

Поезд прибыл рано утром, немного раньше положенного времени. Попрощавшись с женой капитана, я прошла в конец зала, к дальним кассам, где с правой стороны стояли железные стулья – такие же, как в больнице.

Мы сидели тут совсем недавно, рано утром 31 декабря, когда вместе уезжали на Новый год.

Сейчас эти самые стулья оказались заняты шумной компанией. Я присела рядом. Прошло всего три недели с тех пор, как мы были тут вместе. Если бы я могла снять этот тонкий пласт времени, вернуться туда, в 31 декабря, сесть с ним рядом и сказать, как я люблю его. Я бы просила, просила, просила у него прощения за все, что делала не так. А потом бы взяла за руку и не отпустила.

В реанимацию я больше не звонила – боялась того, что могу услышать. За мной приехал один из друзей, и мы помчались в больницу, чтобы успеть до пробок.

За окном машины мелькали знакомые улицы, а мне все казалось, что едем мы по какому-то другому городу, в другой реальности, и с неба падает не снег, а серый пепел.

– Господи, прошу тебя, только бы он был жив! Пусть ему повезет. Хоть раз. Единственный раз в жизни. Не умирай, Медведь! Ты только не умирай!