Летные дневники, часть 5 - Василий Ершов

          Короче, все то же. Все связаны старыми документами. Вот и вся перестройка. А мне полтора года летать осталось, не тешась иллюзиями, а думая лишь о том, чтобы исправно работать. Не отлично, а исправно. Мое мастерство никого не колышет.

         Репин сказал: какой я был дурак, что раньше не ушел из этого ё… Аэрофлота. От себя добавлю: и кому были нужны его нюансы? Душе?

          30.11. Слушаешь речи Горбачева – как правильно, красиво, умно говорит, как сладко поет…

          Зайдешь в магазин, на рынок, на стройку, в автобус, в службу быта, автосервис, – хочется выть. Какая-то тихая, вязкая, вонючая, упругая стена. Людей этих поневоле ненавидишь.

         Все то, о чем говорит, поет наша пропаганда, людям нужно. Мало того, жизненно необходимо. Мало того, если мы не успеем, то… А мы не успеем.

         Мы не успеем!

         Мне все это нужно, необходимо, но сам я жду, что сделает дядя. У меня готова куча оправданий. Самое честное из них – не хочу делать. Ну и там: здоровья нет, пенсия, я свое отработал, дал обществу достаточно, пусть теперь оно…

         И еще одно. Как, каким образом я смогу изменить работу сервиса, автобуса, рынка, поликлиники, аптеки, конторы?

         Ну, хорошо. На своем рабочем месте? Да уж здесь-то я как никто повязан инструкциями. И так – любой. И все ждут дядю.

          Посвятить свою жизнь пробиванию хоть одной, маленькой, но нужной людям задачи? Убить себя, потерять здоровье, лечь на амбразуру, чтоб через полгода после смерти ни одна собака и не вспомнила? И все затянулось?

         Для этого нужен фанатизм.

         У меня в характере нет ни фанатизма, ни просто чувства борца. Я уступаю.

Я всегда, везде, при любых обстоятельствах, уступлю человеку. Я считаю, что ему нужнее. В очереди, в дверях, в благах. Я потерплю. Я подожду.

         И это – коммунист?

         Но мне выгодно пока считаться членом партии. Это непременный атрибут командира корабля, и даже если по совести сказать своим товарищам, то не поймут и шепнут в уголке: что – дотерпеть не мог до пенсии? Что – убудет тебя от той двадцатки в месяц?

         А какой командир, с такими чертами характера?

         Не знаю, мы с экипажем сработались и летаем вместе пять лет без единого, хоть для смеха, хоть намека на какое-то трение. Нам удобно. И мы умеем спокойно и хорошо работать. И, видимо, в такой обстановке люди раскрывают свои лучшие профессиональные качества.

         Мы ни разу за пять лет не сидели за бутылкой и не встречались семьями. Нам это не надо. Нам всем за сорок и больше, у каждого свой мир, свои связи, знакомства, и у каждого большой опыт толерантности и конформизма.

          Значит, такой я командир. И это совершенно, абсолютно не зависит от какой-то там партии. Есть она, нет ее, – а мы как работали, так и работаем. Есть, видимо, реалии, которые в летном деле поважнее беззаветной преданности.

         Какие это реалии, я уже упоминал выше. Но партейный иерей, отвечающий за мою работу, как говорится, в партийном порядке, считает, что партия, лично он, провели среди меня достаточную работу, и мой экипаж – созревший плод этой работы.

        Вот так воруют плоды из чужой оперы.

        А мы экипажем летаем, едим, спим, бродим по пустым магазинам и дорогим рынкам, читаем газеты – годами вместе, и дружно, в бога и душу материм большевиков, наивно полагающих… а впрочем, они не так наивны. Они просто и по-хозяйски грабят наши плоды и считают, что за это мы должны платить им зарплату нашими взносами.

        Нет сейчас должности позорнее, безавторитетнее и бесполезнее, чем должность замполита. Нет безавторитетнее и конторы, чем политотдел.

        Потому что не найдешь среди нас сейчас дурака-пролетария, который глядел бы в рот замполиту. Читаем газеты, смотрим телевизор, думаем.

        Дай мне жилье, умеренно материальных благ и сервиса. – и я сам буду зубами держаться за свое дело. Зачем мне комиссар сейчас? Что – при заходе в сложняке он впереди самолета скачет? А мы, с мокрой спиной, стиснув зубы, себе работаем и не думаем, что строим Храм. Нет, мы говорим: какой, к черту, храм – кладем свои, будь они прокляты, кирпичи в эту треклятую стену.

        Чувство Мастера Репин за год разменял на ремесло частного извозчика. Вот тебе и храм. И наше мастерство мы осознаем лишь на уровне кирпича – мягкой посадки.

        И воспеть некому, да и не для кого. Зачем молодежи летать, когда можно шашлыки жарить.

        Кажется, мой мыслительный процесс еще не избавился от эмоций. Но время лечит.

        Прорезался один интересный вывод. По нынешним временам, в сложных областях человеческой деятельности, будь то АЭС, транспорт, медицина, политика, – ЧП происходят чаще по вине рядового нажимателя кнопок. Это мысль не моя. Но система, созданная специально для того, чтобы нажиматель кнопок не ошибался,  и нормально функционировал, в наше время настолько перегружена сама собой, что работать в ней, подобно лазутчику во вражеском стане, должно помогать чувство постоянной опасности. Хорошее, древнее, историческое чувство, чувство оглядки. Его прекрасно использует и поддерживает капитализм. Страх – его движущая сила.

         Вот мы, летая, воспитанные Аэрофлотом, пропитанные его духом, наглядевшись на всякие ЧП, выжившие, – интуитивно выработали это чувство в себе.

         Я иду на работу с чувством, если не радости, то удовлетворения, что самовыражусь. Это само собой. Ну, еще и что заработаю за рейс семьдесят, допустим, рублей. Этого не отнимешь, это зримо.

         Но есть еще то сложное, мобилизующее чувство, что в авиации выражается одним словечком: повнимательнее.

         Чтобы выжить в нашей системе, помимо обычного фактора риска самого полета, с его возможностью отказов, непогоды и т.п., надо любой факт, любое действие, любую информацию мгновенно осмысливать с точки зрения клюющего воробья: чем опасно, каким образом может вызвать опасность, какие могут быть отдаленные последствия? Как обойти, как вообще избежать? Если неизбежно – как обставить свой зад обтекателями, как отписаться?

         На работе нельзя благодушествовать. Нельзя наглеть, зажираться. Это чувства, не свойственные живой природе, искусственные, выработанные цивилизацией. А вот страх –естественное, природное, жизненно важное чувство.

         Страх – это мысль. Бесстрашие – в расхожем его понимании – глупость, бессмыслица. Преодоление страха – работа мысли.

         Вот тебе и свободный, творческий труд, раскрепощенная личность. Слишком было бы просто.

         Иные скажут: ответственность; мы говорим: нет, страх.

         Еще и еще раз повторю, и не один я: бесстрашные дураки гниют на кладбищах.

И когда большевики говорят, что нам надо освобождаться от страха, – это не так-то просто.

        Я за свою жизнь набоялся предостаточно. Но не настолько, чтобы и теперь жить без восемнадцатикратной оглядки.

        Да, болтать теперь можно обо всем, бояться нечего: партия выпускает пар. Но на работе – повнимательнее.

          9.12. Катастрофа L-410 в Кодинске. По печальной традиции такие ЧП происходят обычно перед Новым годом. Экипаж погиб.

          Предполагать что-либо трудно, но с тоскливой безысходностью думаешь: скорее всего, это обычное русское разгильдяйство. Может, влезли в обледенение, а может, просто зевнули скорость.

          В Армении землетрясение, страшное бедствие, тысячи жертв.

          Я в последние годы стал беречь свои нервы, и настолько доберегся, что практически перестал чувствовать чужую боль. Упал самолет… что ж: они должны падать. Трясет – что ж…  слава богу, что не у нас.

          Ну а что делать, если такие нервы. Если, затащив в морг обгорелые трупы своих товарищей, я потом неделю валялся с ангиной – на нервной почве. Слишком был тонкокожий, а сейчас оделся в броню равнодушия. Как-то надо жить.

           28.12. Когда я пишу: есть книги, музыка, – то это не означает, что я такой уж там музыкант. Так, для себя, на слух, бренчу на чем попало. Не в этом дело. Но я хорошо понимаю любую музыку, тут для души непочатый край работы.

         Вот вроде бы простейшая песня на пластинке: Марк Минков. Алла Пугачева. «Не отрекаются любя». Эстрада. Дритатушки. Их миллионы, этих песен.

         А я считаю вещь выдающейся. Минкова озарило. Удивительно пропорциональная и законченная вещь. Хороша мелодия; ей и настрою песни соответствует ритм. Изумительна аранжировка. Рояль… Что говорить, рояль доминирует, и как же вкусно, глубоко, утонченно вяжет он аккомпанемент.

         А как вступает оркестр – это же чудо пропорции. Всего пара тактов отдана тромбону – но он тут необходим. Скрипки на месте, бас, ударные. Гитаре – только свое место, и нет нужды реветь. И всюду – рояль…