Флибустьеры - Густав Эмар

Дверь отворилась, и в ней показалась голова пеона.

— Что тебе нужно? — спросил его, останавливаясь, дон Сильва.

— Сеньор, — отвечал пеон, — какой-то господин хочет что-то сказать сеньорите. За ним четыре человека несут стол, покрытый золотыми монетами.

Асиендадо бросил на свою дочь уничтожающий взгляд, полный в то же время глубочайшего изумления.

Донья Анита в смущении склонила голову.

Дон Сильва с минуту раздумывал, затем лицо его прояснилось.

— Пусть войдут, — сказал он.

Пеон удалился и через две минуты вернулся. За ним шел уже знакомый нам Кукарес, закутанный в свой залатанный сарапе 5, в сопровождении четырех молодцов, несущих стол.

Войдя в комнату, Кукарес снял шляпу, почтительно поклонился асиендадо и его дочери и жестом приказал следовавшим за ним леперос поставить стол посреди комнаты.

— Сеньорита, — начал он самым изысканным тоном, — сеньор дон Марсиаль, верный данному слову, почтительнейше просит вас принять это золото, выигранное им на счастье ваше, как свидетельство своего глубочайшего почтения и восхищения.

— Негодяй! — закричал дон Сильва в страшном гневе, делая к нему шаг. — Знаешь ли ты, с кем говоришь?

— С доньей Анитой и ее глубокоуважаемым отцом, — невозмутимо продолжал Кукарес, величественно задрапировываясь в свои лохмотья. — Разве я сделал что-либо недостойное вас или вашей дочери?

— Сейчас же убирайся отсюда и забери с собой это золото. Моя дочь вовсе не нуждается в нем.

— Извините меня, сеньор, но дон Марсиаль приказал мне принести это золото сюда, и с вашего позволения я оставлю его здесь. Дон Марсиаль не простит мне, если я сделаю иначе.

— Я не знаю дона Марсиаля, как ты называешь сейчас того, кто послал тебя, и не хочу иметь с ним никаких дел.

— Все это так, сеньор, но это меня не касается. Нет сомнения, что вы познакомитесь с доном Марсиалем и объяснитесь с ним. Что же до меня, то я исполнил свое поручение и могу теперь удалиться, вновь засвидетельствовав вам свое глубочайшее почтение.

И вновь поклонившись хозяину и его дочери, леперо с достоинством вышел в сопровождении четырех товарищей.

— Вот видишь, — в раздражении закричал дон Сильва, — вот видишь, дочь моя, до чего довела твоя глупость. Это оскорбление!

— Оскорбление? Отец мой, — робко отвечала девушка, -я нахожу, что дон Марсиаль поступил как истинный кабальеро. Это доказывает его любовь ко мне. Здесь несметное богатство.

— А-а! — задыхаясь от гнева, проговорил дон Сильва. -Так ты за него! Ну хорошо же, я также поступлю как истинный кабальеро, клянусь всеми святыми, и ты это сейчас увидишь. Ко мне кто-нибудь!

Несколько пеонов вбежали в комнату.

— Откройте окна, — скомандовал дон Сильва.

Слуги повиновались.

Толпа еще не разбрелась. Достаточное количество праздношатающихся продолжало глазеть на его дом или бродить вокруг.

Дон Сильва высунулся в окно и сделал знак стоявшим против его дома подойти.

Тотчас же вновь стала сходиться толпа, воцарилось молчание. Все ждали, что будет говорить и делать надменный, сторонящийся всех асиендадо.

— Сеньоры кабальеро, друзья мои, — так начал он громким голосом, — человек, которого я вовсе не знаю, осмелился предложить моей дочери золото, которое он выиграл в банк. Донья Анита, как и следовало ожидать, с презрением отвергает подобный подарок, особенно когда он идет от какого-то неизвестного, с которым она не желает иметь дела. Она просит меня раздать вам это золото, к которому она не желает даже прикоснуться. Она хочет таким образом в вашем присутствии публично выразить то презрение, которое она питает к человеку, осмелившемуся глумиться над ней.

Импровизированная речь асиендадо была покрыта яростными аплодисментами и криками собравшихся под окном леперос. В глазах их засветилась жадность.

Анита чувствовала, что горючие слезы готовы хлынуть из ее глаз. Несмотря на все свои усилия казаться спокойной, она чувствовала, что сердце ее готово разорваться от сознания бессильной досады и горя.

Не обращая никакого внимания на дочь, дон Сильва приказал слугам бросать золото на улицу.

И вот на толпу этих бедняков из окон пролился в буквальном смысле слова золотой дождь. Калле-де-ла-Мерсед немедленно приняла самый необычный вид. Отовсюду сбегались люди, влекомые этой манной нового рода.

Золото все сыпалось. Казалось, что конца ему не будет. Беднота бросалась за ним то в одну сторону, то в другую, как степные шакалы бросаются за добычей. Сильные давили слабых.

В самый разгар этой свалки на улице показался скакавший во весь опор всадник.

Он, очевидно, был смущен представившейся его глазам сценой и на минуту остановился, затем дал шпоры своему коню и, щедро оделяя ударами хлыста направо и налево, пробил себе дорогу через бившуюся, загородившую всю улицу толпу к дому асиендадо, в который он и вошел.

— А вот и граф де Лорайль, — лаконично обратился к своей дочери дон Сильва.

Действительно, минуту спустя граф вошел в гостиную.

— А! Вот что! — воскликнул он, остановившись на пороге. — Что же это значит, дон Сильва? Право, я не понимаю, что за мысль развлекаться швырянием в окно миллионов на потеху леперос и прочему сброду.

— Это вы, дорогой граф? — спокойно проговорил асиендадо. — Милости просим, я к вашим услугам, еще несколько горстей — и все.

— Я в вашем распоряжении, — смеясь, ответил граф. — Признаюсь, это очень оригинально. — Затем он подошел к молодой девушке и приветствовал ее с самой изысканной вежливостью: — Сеньорита, не будете ли вы столь добры, не разрешите ли вы эту загадку, которая меня чрезвычайно интересует?

— Спросите у моего отца, сеньор, — отвечала донья Анита с такой сухостью в голосе, что дальнейший разговор стал для графа невозможен.

Тем не менее он сделал вид, что не заметил этого тона. Он с улыбкой поклонился и опустился на диван.

— Ну, я подожду, — небрежно промолвил он, — время терпит.

Асиендадо, говоря своей дочери, что тот, кого он прочил ей в мужья, красив, как бог, нисколько не льстил ему. Графу Максиму Гаэтану де Лорайлю было около тридцати лет. Роста он был немного выше среднего, белокурые волосы говорили о его северном происхождении, черты его лица были приятны, взгляд выразителен. Все в нем говорило о его аристократическом происхождении, и если слова дона Сильвы оказались бы так же справедливы по отношению к моральным качествам графа, как они были справедливы по отношению к его наружности, то мы должны были бы признать, что граф де Лорайль олицетворял собой тип рыцаря без страха и упрека.

Наконец асиендадо разбросал все золото, принесенное Кукаресом, приказал вслед за этим выкинуть на улицу и стол, затем запереть окна. После этого он; потирая руки, подошел и сел рядом с графом.