Приключения англичанина - Алексей Шельвах

Когда меня, наконец, оставили в покое, я свернулся калачиком и уснул как убитый.

*   *   *

Отца своего я плохо помню. Еще бы, ведь он ушел от нас, когда мне было лет семь или восемь, ушел и пропал без вести. «Заболел и умер», – несколько позднее объяснила мне мама. А на естественный для ребенка вопрос: «Кем он был?» ответила: «Штурманом дальнего плавания».

Штурманом мама сделала папу для того, чтобы я мог им гордиться (в детстве я мечтал стать моряком).

Однажды (было мне тогда лет тринадцать) затеяли в нашей квартире ремонт, меня попросили забраться на антресоли и снять оттуда какие-то коробки-картонки (от которых исходило лунное нафталиновое сияние), и вот среди коробок этих я обнаружил завернутую в лоскут парусины толстую клеенчатую тетрадь с инициалами О.М. на обложке.

Стал перелистывать страницы, кое-где уже и пожелтевшие, – и всюду натыкался на английский текст! Почерк был мелкий, неразборчивый, но с лупой и словарем я разобрал-таки первую фразу: «…Флинс родился где-то в скалах Скоттии...»

В результате дальнейшего изучения мне удалось установить, что это жизнеописания череды предков некоего сэра (!) Оливера М. Каково найти в обычной ленинградской квартире сей манускрипт? Но еще удивительнее было даже другое – за жизнеописаниями рыцарей, мореплавателей и проч. следовала автобиография этого самого Оливера, – и снова тот же неудобочитаемый почерк, только текст уже, по большей части, русский!

Я показал находку маме. Она побледнела и отвернулась.

«Выдумщик был твой отец, – глухо сказала мама, глядя в стену. – Штурман дальнего плавания и выдумщик».

«Так это папа все написал?» – воскликнул я вне себя от изумления.

Больше ничего не пожелала сказать мама об отце моем. Уважая ее чувства, я и не приставал с расспросами.

Пыхтел-пыхтел над рукописью и выяснил следующее: родители мои были (обалдеть!) англичанами, причем отец происходил из очень древнего, с шотландскими даже корнями, рода. На свою беду придерживался либеральных взглядов, вследствие чего вынужден был под давлением реакционных сил перебраться вместе с молодой женой на континент. Но и это еще не все. Помимо того, что был чуть ли не лордом, был еще и литератором. Да-да, сочинял, и в разных жанрах (правда, известность получил лишь благодаря двум поэтическим сборникам). А на хлеб зарабатывал спортивной журналистикой (на родине, до отъезда) и преподаванием английского в странах, где пытался укорениться. Бедствовали, конечно, мои родители, кочуя по континенту – жить везде дорого, если считаешь для себя невозможным поступиться принципами. В начале тридцатых Советский Союз предоставил им политическое убежище.

Вот что узнал я из рукописи, найденной на антресолях, и, разумеется, преисполнился и возгордился. Я же в ту пору зачитывался романами Вальтера Скотта и Стивенсона. И вдруг оказалось, что предки мои мечами двуручными мочили сарацинские сонмища! И в ристалищах рыцарских умели отличиться! И ходили на парусниках по всем синим семи морям! В общем, не такими они были, как у сверстников-ровесников, а покруче, покруче...

Но, конечно, трудно мне было уверовать в подлинность содержания отцовской рукописи, да и прочитать ее толком я не мог, для этого требовалось капитальное знание «родного» языка, изучать который я ленился.

К тому же мама продолжала утверждать, что «отец все выдумал, никакие мы не англичане». О себе она рассказывала без запинки: прямо из детдома пошла в школу ФЗУ, потом работала в НИИ Лесосплава, во время блокады рыла окопы и дежурила на крышах (сбрасывала немецкие зажигалки), после войны вернулась в НИИ.

То есть, не соврал я, написав, что к моменту встречи с таинственным мужиком располагал минимальными сведениями об отце, ибо и думать забыл о рукописи, истлевала она где-то в нижнем ящике письменного стола, и желания разобраться в ней не возникало.

*   *   *

Итак, повествование мое началось вполне традиционно: молодой человек вышел из дома и отправился в странствие. Не в дальнее, правда, а всего лишь до ближней булочной, но расстояние в данном контексте не имеет значения, ибо важно, что молодой человек вышел из дома, в котором не мог более находиться, тошно ему стало в доме этом, вообще тошно ему стало, тошно по жизни, давно уже хотелось начать жить по-другому, разорвать проклятый круг, ну да, манила его бездна экзистенциальная, жаждой гибели он горел, может быть, даже и не сознавая этого, и вот он вышел из дома и отправился в булочную, а заодно решил похмелиться, нет, стоп, не так было дело, решил похмелиться, а уж заодно и хлеба купить, и вот он предпринял это путешествие, и хотя через полчаса вернулся на постылую свою жилплощадь с тем, чтобы продолжать постылое свое на оной проживание, однако путешествие получилось самое настоящее, потому что не обошлось оно без приключений, причем небезопасных для жизни, ведь вот уже и пребольно ушибся лбом и растянул ногу, пустяки, разумеется, но герой почему-то уверен, что это только начало, что предстоят ему испытания гораздо серьезнее.

Но откуда же почерпнул он такую невеселую уверенность? А из рукописи из отцовской, которую перелистывает, лежа на диване и свободной рукой поглаживая машинально ступню забинтованную...

Правильно, правильно, на следующий день герой как только проснулся, так сразу и поскакал – не на коне и не на битву с драконом, а на одной ноге и к письменному столу, но в данном контексте это опять-таки не имеет значения... короче, выдвинул... принялся рыться... полетели на пол альбомы с фотографиями, связки писем, папки с вырезками из газет и журналов...

Итак, молодой человек (ну конечно, относительно молодой, но ведь и не старый же), томим будучи духовной жаждою и в отчаянии пребывая оттого, что никто на перепутьях ему не является, вдруг получает косвенным образом подтверждение истинности сведений, содержащихся в рукописи, которую он нашел и прочитал за тринадцать лет до начала этого повествования... он не понял тогда, какой подарок сделала ему судьба! В самом деле, для человека без будущего разве не подарок судьбы узнать хоть что-нибудь о своих предках и, следовательно, в каком-то смысле, о своем прошлом?

 *   *   *

М-да, я и сам чувствую, что пролог затянулся, а ведь я собирался всего лишь показать, как получилось, что в трудное для меня время обратился к изучению отцовского литературного наследия. Обратился, надеясь, что в особенностях судьбы какого-нибудь там сэра Эдварда или сэра Перегрина обнаружу объяснение своему незавидному существованию, ибо считал, что судьба рода угадывается в истории каждого его представителя, и если знаешь все эти истории, то уже не так обидно за себя, потому что не властен, значит, жить по-другому, и живется тебе так, как на роду написано. И все же одновременно с началом работы над рукописью принялся я составлять в психотерапевтических целях (помня совет Аккуратова) и собственное жизнеописание, и все ждал, когда же вспыхнет в мозгу ослепительный свет и увижу, как жить дальше, как вырваться из проклятой петли.

В таких-то вот, не спорю, не творческих, но порой вдохновенных и, если получалось, отрадных трудах (по вечерам, по вечерам) минуло десять лет. За это время умерли дядя Валя и тетя Лиза, мама вышла на пенсию, я женился, у меня родились сын и дочь, и довольно долго мы всей семьей кочевали по городу, снимая, как правило, комнату, на большее средств не было, потом от завода мне дали квартиру.

Ничего так и не вспыхнуло, но это уже отдельный разговор. Впрочем, и некогда мне было огорчаться по поводу неэффективности избранного терапевтического метода, – столько возился с расшифровкой русских каракулей отца, с переводом англоязычных его сочинений! Не хватало усидчивости, знаний, денег на приобретение словарей, справочников.

Ладно, что это я разнылся? Давайте, наконец, читать.

Стоп, вот еще о чем считаю должным предупредить: отец... папа... когда он заполнял текстами тетрадь, был малость не в себе... ум у него на тот период зашел за разум... поэтому помещаю тексты эти почти без примечаний. До сих пор не готов компетентно комментировать.

Ну, все, читаем.

                                         *   *   *

…Флинс родился где-то в скалах Скоттии. Похоже, род наш был тогда не последним по значимости в историческом процессе, если в рыцари посвятил Флинса не кто-нибудь, а сам Макбет, коему юноша и присягнул на верность.

Из исторических источников известно[1], что Макбет отметил недюжинные умственные способности юного рыцаря, внял его просьбе и отпустил учиться в Ирланд, в спецшколу по подготовке друидов.