Прощай, Коламбус - Филип Рот

Вновь настала моя очередь. Я промахнулся, захохотал и, повернувшись к Джулии, спросил:

— Можно, я переброшу?

— Нет!

Так я узнал здешние правила игры. Много лет подряд мистер Патимкин учил своих дочерей баскетболу, в котором им дозволялось повторять неудачные штрафные броски; он мог позволить себе такую роскошь. Увы, находясь под пристальными взорами кормильца семьи, матроны и прислуги, я себе такое позволить не мог. Но мне нужно было подчиниться этим странным правилам. И я подчинился.

— Спасибо большое, Нейл, — поблагодарила меня Джулия после игры, которая завершилась, как ни странно, на цифре 100 с первым стрекотом сверчков.

— Пожалуйста, — ответил я. Бренда встретила меня улыбкой.

— Ты позволил ей выиграть? — спросила она, когда я вернулся под дерево.

— Вроде бы, — ответил я. — Не уверен.

Очевидно, было в моем голосе что-то такое, что заставило Бренду сказать мне в утешение:

— Даже Рон позволяет ей выигрывать.

— Везет Джулии, — сказал я.

3

На следующее утро мне удалось припарковать машину на Вашингтон-стрит прямо напротив библиотеки. До начала работы оставалось двадцать минут, и я решил идти не прямиком к библиотеке, а прогуляться по парку. Честно говоря, мне не очень-то хотелось присоединяться к коллегам, которые, как я знал, уже попивали кофе в переплетной комнате, и от которых по-прежнему пахло апельсиновым соком, выпитым в выходные в парке Эсбери. Я уселся на скамейку и стал наблюдать за движением на Брод-стрит. В нескольких кварталах к северу проходил маршрут пригородных поездов, и мне показалось, что я слышу стук вагонных колес. Мне нравились эти старые, чистенькие зелёные вагоны, в которых всегда открыты окна. Иногда по утрам, чтобы убить время перед работой, я спускался к железнодорожным путям и смотрел на открытые окна вагонов, в которых виднелись портфели и рукава летних костюмов — имущество бизнесменов, едущих в город из Меплвуда, Оранджа и других, более отдаленных пригородов.

Парк, ограниченный с запада Вашингтон-стрит, а с востока — Брод-стрит, в эти утренние часы был безлюден. В нем царил полумрак, пахло деревьями, ночью и собачьими испражнениями; к этим запахам примешивался и едва заметный аромат дождя — значит, по улицам города уже проехала поливальная машина. Позади меня, на Вашингтон-стрит, располагался ньюаркский музей — я мог описать его, даже не глядя в ту сторону: два восточных вазона перед входом, похожие на плевательницы для раджи, и тут же — небольшая пристройка, куда мы, будучи школьниками, приезжали на экскурсию в специальном автобусе. Пристройка представляла собой старое кирпичное здание, увитое плющом, которое всегда напоминало мне о том, что Нью-Джерси — место, где зарождались Соединенные Штаты; что именно в этом парке — об этом уведомляла бронзовая табличка — Джордж Вашингтон муштровал свое разрозненное войско. В дальнем конце парка, позади музея, возвышалось здание банка, которое несколько лет назад было переоборудовано под колледж. Сюда я ходил учиться. В помещении, которое некогда являлось приемной президента банка, я, к примеру, слушал курс лекций по современной морали. И хотя сейчас было лето, а я уж три года как закончил колледж — мне не составляло труда вспомнить, как мои приятели-студенты подрабатывали по вечерам у Бамбергера и Кресга, торгуя женской обувью не по сезону, чтобы было чем платить за учебу.

Потом я снова взглянул на Брод-стрит — на зажатый между книжным магазином с запыленной витриной и дешевой забегаловкой шатер, где располагался кинотеатр. Сколько лет уж минуло с тех пор, как я стоял у окошечка его кассы и врал про год своего рождения, чтобы увидеть, как Хэди Ламар плавает голышом в фильме «Экстаз»; как я попал-таки в зал, сунув контролеру лишние двадцать пять центов…

О, какое меня ждало разочарование при виде скромной славянской красы Хэди Ламар!

Сидя в парке, я вдруг осознал, как хорошо знаю Ньюарк, как привязан к этому городу и как глубоки корни этой привязанности. Из таких корней вырастает обычно восторг.

Неожиданно пробило девять, и все вокруг ожило. В крутящиеся двери телефонной станции устремились девицы на высоких каблуках, нетерпеливо засигналили машины, засвистел полицейский, регулирующий уличное движение. В церкви Святого Винсента распахнулись массивные темные ворота, и сонные глаза выходящих с утренней мессы прихожан сощурились от яркого света. А потом толпа верующих, спустившись со ступенек храма, понеслась в разные стороны — кто к конторкам, кто — к секретаршам, кто — к боссам, кто — в картотеку, а кто — если Господь счел возможным немного облегчить его жизнь, — и в уютный кабинет с кондиционером. Поднявшись со скамейки, я направился к библиотеке, думая о том, проснулась ли уже Бренда.

У входа в библиотеку довольно жалкой стражей возвышались бетонные львы, страдавшие, как водится у их собратьев, слоновой болезнью, усугубленной атеросклерозом. Я бы не обратил на них особого внимания — вот уже восемь месяцев я их почти не замечаю, — если бы не темнокожий пацан, который стоял перед одним из львов. Каменный бедолага лишился во время прошлогоднего сафари, устроенного юными хулиганами, всех своих когтей, и теперь ждал, что с ним сделает очередной мучитель, который стоял перед ним, согнув ноги в коленях, и рычал. Мальчишка издавал долгий грозный рык, отходил ото льва и, подождав немного, снова начинал рычать. Потом пацан выпрямился, покачал головой и укоризненно обратился ко льву:

— Да ты, оказывается, трус, братишка…

И для порядка рыкнул еще разок.

День начался как обычно. Устроившись за своей стойкой в вестибюле, я наблюдал за знойными высокогрудыми девушками, которые, покачивая бедрами, поднимались по мраморной лестнице в главный читальный зал. Лестница являла собой подражание какой-то знаменитой мраморной лестницы в Версале, но юные дочери итальянских кожевенников, польских пивоваров и еврейских скорняков, облаченные в свитера и брюки, при всем воображении никак не походили на графинь. Не были они похожи и на Бренду, и те искорки желания, которые вспыхивали во мне иногда в течение скучного дня, были абсолютно праздными. Я время от времени поглядывал на часы, думал о Бренде и ждал перерыва на ланч, когда поднимусь на второй этаж, чтобы сменить за столиком администратора Джона Макки, который, в свою очередь, займет мое место и будет прилежно ставить штампы в книги. Джону шел всего лишь двадцать первый год, но он уже носил эластичные нарукавники. Джон Макнарукавник учился на последнем курсе педагогического колледжа Ньюарка, где постигал основы десятичной системы классификации книг, готовясь к делу всей своей жизни. Для меня же библиотека никогда не могла стать делом всей жизни — я это точно знал. Тем не менее, мистер Скапелло — старый евнух, который каким-то образом научился говорить как настоящий мужчина, — намекнул мне, что после моего отпуска он, возможно, повысит меня по службе, переведя в справочный отдел на место, которое стало вакантным с того самого дня, когда Марта Уинни, навернувшись с табуретки, раздробила хилые косточки, которые в собранном виде являли собой основы той части тела, что зовется у дам, вдвое моложе Марты Уинни, бедром.

Вообще, коллеги мои были весьма странными людьми, и я, признаться, часто недоумевал: каким ветром меня сюда занесло и почему я здесь остался? Но время шло, и вскоре я уже покорно ждал того дня, когда зайду покурить в мужской туалет, взгляну в зеркало и увижу, что кожа моя поблекла и что под ней — как и под кожей Макки, Скапелло и мисс Уинни, — появилась тонкая воздушная прослойка, отделяющая кровь от плоти. Кто-то вогнал мне под кожу воздух, пока я штамповал книги, и отныне целью моей жизни станет не выбрасывание, как у тети Глэдис, и не накопление — как у Бренды, — а оцепенелое топтание на месте. Я начал страшиться такой перспективы, и тем не менее моя безвольная преданность своему делу приближала эту перспективу с той неизбежностью, с какой мисс Уинни приближалась в тот злополучный день к краю табуретки, пытаясь дотянуться до «Британники». Теперь табуретка пустовала и ждала меня.

Перед самым ланчем в библиотеку вошел малолетний мучитель льва. Глаза его были широко открыты, и какое-то время он стоял как вкопанный — только пальцами шевелил, словно пересчитывал ступеньки лестницы. Затем крадучись двинулся по мраморному полу, хихикая над тем, как громко отдается под сводами библиотеки цоканье его каблуков. Отто, наш привратник, сделал мальчишке замечание, попросив не шуметь, — но пацана это нисколько не расстроило. Похоже, он был даже рад замечанию Отто, ибо это дало ему возможность остаток пути до стойки проделать на цыпочках.

— Привет, — сказал он мне. — Где тут у вас книги по искусам?

— Что?! — не понял я.

— Искусы. Разве у вас нет книжек по искусам?