Вепрь-2 - Константин Калбанов

— Да чего ты жмешься как баба, нормально сказывай, — вроде и с толикой грубости постарался ответить, а у самого ком в горле стоит и виден тот ком любому, кто слышит его дрогнувший голос.

— Правда ли, что оженились, вы и дите у вас было, и в войну ты всех потерял?

Сам спрашивает, а сам понимает, что не нужно ему уж ничего слышать, потому как и так все яснее ясного, ответ аршинными буквами написан на почерневшем лице, мокрыми дорожками слез и дрогнувшими губами. А еще страшно становится от того зрелища, что собой представляет некогда красивое лицо. Зверь, как есть зверь, страдающий, злобный, кроткий и свирепый, не описать словами, все то, что увидели присевшие напротив мужчина в годах и молодая девушка.

— Все правда. И женой она мне была, и матерью дитя нашего, и смерть приняла лютую вместе с дочуркой и домочадцами нашими.

— Царствие им небесное.

Когда только успел разлить водку по чаркам. Здесь так же как и на земле, горькой поминали усопших, вот только выставлять чарку с краюхой черного хлеба было не принято, как и проливать на землю или хлеб капли напитка, дань усопшим, ну да не все должно быть одинаково, а по идее, так и вовсе удивительно, что столько общего. Выпили не чокаясь. Видать, этот торговец плотью все же к своим девкам не как к мясу относится, хотя и выгоды своей не теряет, но по своему любит и заботится. Все говорит за это, стоит только вспомнить тот гардероб, который Голуба с собой отсюда унесла, далеко не каждая вольная может себе позволить столько, сколько его холопки. А еще вот сейчас, ведь с чистым сердцем подошел и девке позволил присесть, мало что она холопка.

Виктор глянул в глаза девушке и тут же вскинулся, словно шерсть на загривке встала дыбом. А вот жалеть его не надо! Жалеть нужно тех, кого он еще повстречает и цену спросит! А он спросит!!! Ясно почувствовав изменившееся настроение, девушка тут же засуетилась, сноровисто собрала посуду, оставив только кувшин с недопитым квасом и кружку, после чего мышкой скользнула в сторону. Вот только была и нет. Но трактирщик остался.

— Не серчай Добролюб. Голуба была мне холопкой, да только ни к кому из них я плохо не относился и не безразлично мне, что с ними станется.

— То ты прости. Злоба моя не к вам относится.

— То понятно. Тут недавно объявился кузнец Богдан, что был твоим обельным холопом, сказывает, что на съезжей получил от тебя грамоту и что теперь вольный.

— Объявился, стало быть?

— Объявился. Да только не тот ныне Богдан. От прежнего, ничегошеньки не осталось.

— Что так-то?

— Пьет безбожно. Напьется и валится под стол. Продерет глаза, и снова пьет. Смотрю на него и диву даюсь, ить помню еще по прежним временам, мастер на загляденье, а так опустился, даже воля ему не в радость. Сейчас на заднем дворе спит, но скоро уж проснется.

— Горе у человека. Он всю свою семью потерял.

— А у тебя радость?

— Я иное, — тяжко вздохнул Виктор, — он свое горе в вине топит, а я в ярости.

— Слышал я как ты гульдам задал, что они почитай сразу от стен Звонграда покатились обратно. Даже великого князя с войском дожидаться не стали, а тот не заворачивая в град, сразу следом двинул. Наше ополчение и гарнизон тут же к нему присоединились. Народ баит, что ты в одного почитай ту войну прикончил.

— Не знаю, что там молва мне приписывает, сдается мне, слишком много, но сделанное только начало. Если не пойду и дальше гульдов резать, то тоже как Богдан стану пить, а мне того не надо, потому как тогда я себя вконец потеряю.

— Дак, замирение вышло.

— А мне какая печаль. Я им ничего не простил. Великий князь мир подписывал, так он пусть и бьется с ними в десна, а мне то противно.

— Эвон, Богдан проснулся.

Меняя тему трактирщик кивнул в сторону двери в которой появился Богдан, узнать которого было мудрено. Помятый, исхудавший, с всклокоченной бородой и гривой нечесаных и немытых волос, в грязной изодранной одежде. Даже бомжи из родного мира Виктора, на его фоне выглядели куда как более пристойно. Равнодушно наблюдать за тем, как человек которого ты уважал, опускается в помойку Волков не мог.

— За что же он пьет-то? — Судя по виду, приработком он себя не утруждает, просто некогда, коли ты не успев продрать глаза снова накачиваешься до потери сознания, то какая уж тут работа. Так что вопрос был вполне уместным.

— Он как в первый день надрался, его местные прохиндеи хотели обчистить, но я не дал. Сам выгреб все, а серебра при нем оказалось изрядно. На следующий день хотел отдать, а он говорит, мол пусть у тебя будут, потому как я все едино потеряю. Мол, пои меня и корми, пока не закончится деньга, а как выйдет, гони взашей. Да только не ест он почитай, только и знает что пьет, так что пока на выпивку хватает.

— Выходит оказал я ему медвежью услугу.

— А ты-то тут каким боком?

— Оставил у Горазда для него весть о вольной на съезжей и велел передать десять рублей серебра, да при нем должно было быть сколько-то, ить на полгода снаряжал в чужие края.

— А-а, ну тогда понятно.

Виктор хотел было подняться, но трактирщик его остановил и сам направившись к Богдану указал на столик, выслушал его, кивнул в знак того, что понял и направился к стойке. Кузнец же, а ныне просто пропойца, двинулся к Волкову.

— Ты что ли хотел меня видеть? — Голос злой, какой бывает с глубокого похмелья, когда душа просит выпить, а кто-то задает глупые вопросы и непременно хочет получить на них ответы.

— Здравствуй Богдан.

— Откуда меня знаешь?

— Люди посторонние меня все же узнают, хотя и лик и голос изменились, а ты как погляжу, признать не желаешь.

— Добролюб???

— Он самый, — невесело ухмыльнулся Виктор и Богдан непроизвольно отшатнулся, словно в звериный оскал только что заглянул. Но очень быстро пришел в себя, потому как не зверь это, а человек, мало того, тот кто повинен в гибели его близких.

— Стало быть, живой, — сквозь зубы выдавил он. — Ты живой, Горазд живой, а мои в землю сырую легли. Так что ли получается?

— Ты слюной-то не брызгай. В чем хочешь меня и Горазда обвинить? В том, что я жену и дочку потерял, а он своими глазами видел как над его невестой изгалялись, а потом вместе со всеми лютой смерти предали? Или хочешь, чтобы я тебя пожалел и виниться перед тобой начал? Дак не будет того.

— А ты чего на меня кричишь? Я нынче тебе не холоп.

— Знаю. Сам вольную писал, так что не трудись. Коли во всем винишь меня и слушать ничего не хочешь, а жалости только просишь, то иди своей дорогой, у тебя еще рубля три осталось, прображничаешь, а потом под забором подохнешь. Вот Млада на небесах возрадуется тому как ты тризну по ней справлял и с распростертыми объятиями встретит. Впрочем, это вряд ли, потому как она через мученическую смерть в рай попала, а ты доведя себя до кончины прямиком отправишься в ад. Так, говорить будем? Тогда садись, а нет, проваливай.

Богдан сел на лавку как подрубленный, ноги сами подогнулись, крепко сделанная лавка жалобно скрипнула от внезапно навалившейся тяжести. Оно, Богдан сейчас вроде и исхудал против прежнего почитай вдвое, да только весу в нем было изрядно, потому как костяк крупный. Сел, облокотился о стол и залился слезами, без рыданий, молча, только плечи порой подрагивали.

— Ты прости меня, Добролюб, сам не ведаю, что творю. Развеж я не вижу, что и Горазда с того света едва вынули, и тебе досталось так, что врагу не пожелаешь. Да только душа разрывается. Когда детишек малых хоронили, она тоже стонала, да та боль ничто, как эта, когда всех, а Млада ведь тяжелая была.

— Знаю.

— И как мне быть, Добролюб? Что делать?

— То решать тебе, а только жалеть себя любимого не дело.

— А что же, к наковальне становиться?

— А хоть бы и так. Я вот для себя решил, что буду резать гульдов, покуда сил моих хватит.

— И я с тобой, — вдруг спохватился Богдан, — стрелять я обученный, так что одного двоих спроважу на тот свет, а там и помереть можно.

— А не нужен ты мне в бою с таким настроением, потому как я жить хочу долго, очень долго, и так чтобы гульдам каждый день моей жизни в горесть был. Вот как я хочу жить, а не по дурному смерть принять.

— Ну, так, значит так.

— Не пойдет, Богдан. Не держи обиду, но не боец ты.

— Так что же мне тогда остается? Пить? Или самому податься в Гульдию?

— Не так мыслишь.

— А как надо? Ты подскажи.

— Я хочу ватагу сбить и докучать гульдам, но то дело простое, а вот обеспечить ту ватагу всем потребным для боя, это вопрос куда как серьезный. Вот где ты мне понадобишься, как никто другой.

— Стало быть, к наковальне?

— Можно и так сказать. Будешь ковать нам оружие и всякое снаряжение.

— Я ить не оружейных дел мастер.

— Не беда. Не боги горшки обжигали, научишься. А уж тем оружием мы постараемся кровушку аспидам пустить так, что озеро запрудить можно будет.