Красный (ЛП) - Райз Тиффани

- Вы созданы для этого, - тихо сказал он. - Вот увидите.

- Почему я? - спросила она. - Миллионы женщин в этой стране, миллионы в вашей... почему я?

- В этом мире миллионы картин. И только одна Мона Лиза. В этом мире миллиарды женщин. И только вы одна, Мона Лиза Сент-Джеймс.

Затем он оставил ее в кабинете, покрасневшую, дрожащую и, несомненно, возбужденную. Она только что согласилась стать проституткой, чтобы спасти свою галерею.

Что-то подсказывало Моне, что где-то там ее мать гордится ею.

Глава 3

Олимпия

Малкольм выбрал удачный день для свидания. Воскресенье в галерее был самый короткий день, она работала только с часу до пяти. После закрытия Мона отправилась за покупками. Ей не нужно было много - бархатное колье, цветок для волос, чистые белые простыни для кровати, все это легко найти. В своей квартире она приняла душ, побрилась и удалила оставшиеся волоски воском, пока не стала гладкой, как мраморная статуя. Малкольм не сказал удалить волосы, но на картине Мане у Олимпии не было видимых волос на теле. Моне стоило спросить его, что он предпочитает. Она знала, что он сказал бы ей, если бы она спросила. Бесстыдный мужчина, он заставлял ее чувствовать себя бесстыдницей. На самом деле, весь разговор с Малкольмом был довольно пристойным. Она не чувствовала ни смущения, ни стыда. Это было похоже на деловую сделку, которую она оценила по достоинству.

В конце концов, она была деловой женщиной.

Она была рада что Малкольм проинструктировал ее, что надеть и как ждать его. Так было гораздо проще. Никаких сомнений. Прежде чем одеться и выйти из квартиры, она встала перед большим зеркалом и внимательно осмотрела свое обнаженное тело. Она была не то чтобы худая, но уж точно не тощая. Ее грудь была больше, чем обычно для ее комплекции, но ни один мужчина никогда не жаловался на это. Ноги были ее лучшей чертой, так говорила она себе. Лицо? Прямой нос, полные губы, высокие скулы, высокий лоб, поэтому она носила прямую челку. Итог? Из нее получилась бы вполне сносная Олимпия и очень хорошая шлюха. Она уже начала привыкать к этому слову. На самом деле, ей это начинало нравиться. Она испытывала трепет, думая о себе таким образом. Золотая жила - вот как Малкольм называл ее тело. Золотая жила. Кто бы не стал копать, сиди он на золотой жиле? Только дурак.

Она надеялась, что не обманывала себя.

Мона надела длинную струящуюся юбку, сандалии, белый лифчик, белые трусики, и белый хлопковый топ. Ее обычная повседневная летняя униформа. Улицы задыхались от влажности, когда она вошла в галерею в четырех кварталах от дома, и пока она закрывала дверь, она уже вспотела. Зайти в помещение с кондиционером было облегчением. В своем кабинете она обнаружила Ту-Ту спящего на кожаном кресле, в котором сидел Малкольм.

- Ты же прекрасно знаешь, что это неправильно, - сказала она Ту-Ту, подняла его и опустила на пол. - Только для компании. У тебя есть собственная постель.

Он посмотрел на нее с обидой, словно говоря, - "Как ты смеешь меня осуждать? Я знаю, чем ты тут занимаешься..."

Или, может быть, она просто была параноиком? Ту-Ту последовал за ней в кладовую. Она включила торшер, так как в комнате не было окон, если не считать единственного люка над кроватью. Эта часть галереи всегда была ее любимой. Она была полна странного и восхитительного беспорядка. Здесь были странные картины, которые мама любила, но так и не смогла продать. В основном эротические картины. Женщина в красном платье, с одной упавшей с ее плеча бретелькой, и обнаженной грудью. Обнаженная пара прелюбодействовала на лодке, пока корабль и моряки тонули. Дама в викторианском наряде хлестала толстую задницу голого мужчины веткой падуба. Хорошая компания для такого вечера.

Она гадала, натолкнут ли картины Малкольма на другие идеи.

Кроме картин была старинная мебель, красная бархатная тахта, зеркало с витиеватой резной рамой, скрытое под белой простыней, кресло в стиле Рококо с резными деревянными подлокотниками и красно-золотой полосатой обивкой. Они предназначались для вечеринок, особых мероприятий. Когда она была маленькой, Мона приходила сюда после школы и дремала на тахте, танцевала перед зеркалом, сидела в кресле в стиле Рококо и читала школьные учебники, пока мама в другом помещении общалась с художниками, искусствоведами, любителями искусства и всеми, кто хотел укрыться от дождя.

И, безусловно, тут была латунная кровать. Это была ее кровать, когда девочка росла в квартире матери. Она лишилась девственности в этой постели, и лишила ее Райана. Ее воспоминания об этой кровати, в этой кровати, были очень сильными. После сегодняшнего вечера воспоминаний станет еще больше.

Она молилась, чтобы они были хорошими.

Забавно, но в последний раз она спала в этой постели в ту ночь, когда умерла ее мать, когда она взяла с нее обещание сохранить галерею, несмотря ни на что. И теперь она сдержит свое обещание в этой кровати. Она только надеялась, что мама поймет ее. Мона посмотрела через плечо на портрет привлекательного, похотливого старого герцога, обнаженного ниже пояса, пытающимся погрузить свой пенис в вертящуюся девушку на его коленях.

О да, ее мама бы поняла.

И одобрила.

Мона стянула простыни и одеяла с кровати, когда ту перенесли в кладовую. Это были старые фланелевые простыни, потертые и выцветшие. Если она собиралась стать шлюхой, она сделает это на плотном египетском хлопке. На картине Мане "Олимпия" простыни на кровати были белыми, как и покрывало. Она нашла в вещах матери старое белое одеяло и постелила его на кровать. Когда она закончила, кровать выглядела роскошно и гостеприимно. Соблазн лечь был сильным, лежать и трогать себя. Может быть, ей следует немного привести свое тело в порядок, прежде чем появится Малкольм? Захочет ли он, чтобы она была влажной, когда поприветствует его?

Ну, вряд ли он будет недоволен.

Она разделась и сложила свою одежду на деревянный стул, который поставила в изножье кровати. В волосах Олимпии был цветок, поэтому Мона заправила один из них в свой боковой пучок. Она завязала на шее красное бархатное колье. Наконец, она настроила лампу так, чтобы мягкий золотистый свет окружал кровать, а остальная часть комнаты была в тени. Затем она легла и стала ждать.

Хотя простыни кричали о роскоши, декадентстве и комфорте, она не могла расслабиться. Было уже одиннадцать часов. Малкольм, вероятно, приедет в полночь, как и в предыдущие два раза, когда он посещал галерею. Ей было так неловко лежать здесь обнаженной. Это была не она. Совершенно. Что бы там ни говорил Малкольм, это была не она. Но ради галереи она попробует. Она представила себя неподвижно лежащей под Малькольмом, когда его член врезается в ее сухое, тугое влагалище. Так ничего не выйдет. Это будет мучение. Он разорвет ее, и она будет истекать кровью на белых простынях. Она пожалела, что не догадалась принести вина и выпить бокал-другой. Вместо этого она принесла лишь пару бутылок воды, чашу нарезанной клубники и яблоки.

Закрыв глаза, Мона глубоко вдохнула, втягивая воздух в легкие и живот. Она представила себе настоящую Олимпию. Должно быть, она существовала, или девушка, очень похожая на нее. Картина шокировала публику тем, как высоко Олимпия держала голову. Она была бесстыдной. Беззастенчивой. За что ей извиняться? Это мужчины платили ей за секс. Она просто делала то, что ей говорили всю ее жизнь - подчинять свое тело и волю мужчинам. Как смеют эти люди судить ее? Они сами ее создали. Женщина не может продать свое тело без клиента. Олимпия смеялась бы всю дорогу к банку, а затем, скорее всего, раздвигала ноги перед директором банка, в обмен на бесплатный счет.

Ну и девушка!

Мона улыбнулась. Она бы хотела иметь смелость Олимпии. Ее бы не трясло на кровати в ожидании следующего клиента. Нет, она бы обмыла себя, омовение шлюхи, смывая остатки предыдущего клиента. Она бы поправила прическу. Она должна быть опрятной. Нанесла бы духи между бедер, за ушами, между грудей. Выпила бы белого вина, чтобы смыть с губ вкус последнего мужчины. Она откинулась бы на спинку кровати и массировала грудь, чтобы ее соски затвердели так, что, когда ее следующий клиент входил в комнату, он думал, что она возбуждается от одного его вида.