Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт - Александр Фурман

В течение нескольких следующих месяцев знакомые с разных сторон пытались помочь Фурману устроиться на работу. Его обнадеживали, он ходил беседовать с начальством, потом подолгу ждал результатов… За это время его так и не взяли: курьером в ведомственную газету «Лесная промышленность», ассистентом режиссера в телевизионную редакцию детских программ, работником по обслуживанию мощного копировального аппарата на секретное предприятие «Союзэнергозащита» (туда-то его уж точно не пропустило КГБ; но надо сказать, что знакомые, продвигавшие Фурмана на это место и параллельно основной работе увлекавшиеся йогой и оккультизмом, действительно строили большие планы на «своего человечка» при запретном для простых граждан ксероксе). Кроме того, выяснилось, что в двух ближайших почтовых отделениях почтальоны не требуются.

Несмотря на столь явное сопротивление судьбы, пассивность самого Фурмана вызывала все большее раздражение у окружающих. О родителях и говорить нечего. А Мариничева, «как член партии», даже пригрозила сообщить «куда надо», что он злостный тунеядец. Брякнула она это скорее всего в грубо «воспитательных» целях, но за тунеядство вполне могли посадить, поэтому Фурмана такая абсолютно недружественная выходка сильно обидела.

Извинением Мариничевой могло служить лишь то, что этой осенью она впервые в жизни оказалась брошенной любимым человеком, который до этого ради нее ушел из семьи. Опухшая от слез, трясущаяся, жалкая, Ольга две недели безвыходно просидела в своей однокомнатной квартире в Химках – «снятой для счастья», как она, всхлипывая, повторяла, – и вся их компания по очереди ездила ее навещать, как тяжелобольную, доставляя ей кое-какие продукты и быстро кончавшиеся сигареты. А потом она как-то упросила одного из своих припозднившихся юных посетителей не уезжать – и случилось то, что должно было случиться. Узнав об этом на следующий день, Фурман испытал одновременно гнев, легкую постыдную зависть и смешливую радость оттого, что «пуля просвистела совсем рядом» – ведь и он несколько раз поздними вечерами покидал Ольгу с острым чувством вины… Но нежелание оказаться в ситуации, где все предопределено, побеждало. Впрочем, сам «пострадавший» совершенно не чувствовал себя жертвой, даже наоборот, поначалу наивно раздулся от новых впечатлений и собственной значимости. А Ольга, оправдываясь, говорила Фурману, что в тот момент ей было очень важно быть с кем-то, все равно с кем, – «элементарно, чтобы не наложить на себя руки». Естественно, ее новый роман протянул очень недолго, и, когда Мариничева, «вернувшись в свое рабочее состояние», приняла решение его завершить, все это только одобрили. Обиженного мальчишку сперва добродушно пожалели, потом, когда он стал слишком уж зарываться в своей «морально-нравственной критике» в адрес Ольги, мягко пристыдили, и жизнь пошла дальше.

В начале декабря Фурмана наконец удалось пристроить на должность художника-оформителя в небольшую районную библиотеку, где работала методистом бывшая однокурсница Мариничевой. Для Фурмана она была легендарным персонажем из рассказов Ольги об их с Наппу бурной студенческой юности, и возможность наладить дружеское общение с этим заведомо почти родным человеком скрашивала все неприятные обстоятельства, связанные с поступлением на службу.

Библиотека, носившая имя Сергея Есенина, находилась на противоположном конце города – дорога в одну сторону занимала у Фурмана час с четвертью.

Директор, пожилая интеллигентная женщина с живы ми и цепкими карими глазами, была, как заранее предупредили Фурмана, очень больна и в последнее время редко появлялась на работе. Проведя с Фурманом короткую ознакомительную беседу, она вскоре плохо себя почувствовала, и ее пришлось отправить домой на такси. Впрочем, особой нужды в постоянном присутствии начальства не было: в большей части библиотечных помещений уже полгода шел вялый капитальный ремонт, основные фонды были законсервированы, читальный зал не работал, и поток посетителей сократился в несколько раз. Повседневное руководство коллективом осуществляла заместитель директора – низкорослая очкастая тетечка с властными манерами школьного завуча.

Из-за ремонта обязанности художника-оформителя были достаточно условными, поэтому Фурман в основном занимался тем же, что и четверо других «рядовых» сотрудников (естественно, это были девушки): перебирал каталоги, расставлял в правильном порядке книги на полках и работал с посетителями «на выдаче». Больше всего ему нравилось вежливо и внимательно обслуживать читателей, и чуть ли не в первый же день кто-то из них поблагодарил его. Понемногу освоившись, он в периоды дневного затишья иногда стал позволять себе скрываться в лабиринте высоких стеллажей с наглухо запакованными «фондами» и почитывать там найденные в открытом доступе книжечки. Пару раз девушки-коллеги, добровольно взявшие над ним своего рода «шефство», с укоризненным видом предупреждали его о приближении мымры-надсмотрщицы и о необходимости изобразить перед ней какую-нибудь активную трудовую деятельность.

Подруга Мариничевой за все это время промелькнула в тихих библиотечных коридорах лишь однажды. Когда Фурман с равнодушным видом наконец поинтересовался у самой бойкой из девушек, почему методиста почти никогда нет на работе, выяснилось, что она числится то ли в какой-то «длительной научной командировке», то ли в отпуске в связи с защитой кандидатской диссертации и «освобождена от необходимости бессмысленно торчать здесь целыми днями, как все прочие смертные». Надежды Фурмана на встречу рухнули. Мариничева, как всегда, просто заманила его своими обещаниями в эту затхлую дыру, чтобы «снять проблему»…

На третьей неделе работы ему вместе со всеми без исключения сотрудниками библиотеки имени Сергея Есенина довелось принять участие в довольно экзотическом мероприятии – изъятии из пользования и уничтожении официально запрещенных книг. По такому случаю библиотека была закрыта на «санитарный день». На черной «Волге» прибыли представители какого-то высокого районного начальства. Всем было предложено ознакомиться с копией министерского приказа под грифом «Для служебного пользования», в котором имелся список подлежащей уничтожению литературы. Разволновавшегося Фурмана поразило то, что в нем перечислялась не какая-то политическая крамола, а самые обычные книжки: стихи для детей, его любимая детская повесть «Как папа был маленьким», сборники советской научной фантастики (один из них имелся у него дома), роман Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» и даже какие-то нотные тетради… Все та же бойкая девушка, за плечами которой был библиотечный техникум, по-свойски объяснила ему, что авторы этих книжек, скорее всего, удрали за границу, поэтому их произведения и приказано изымать. «Конечно, это неправильно, что библиотечным работникам приходится своими руками уничтожать ни в чем не повинные книги, но ничего не поделаешь, мы люди подневольные», – меланхолично заметила она.

Фурман с колотящимся сердцем убежал в дальний коридор и стал лихорадочно представлять себе, что произойдет, если он нарушит круговую поруку и прямо откажется участвовать в этом чудовищном варварстве. А может, старуха-директор пожалеет его и себя и отпустит по-тихому домой – мол, просто разболелась голова у человека… Но что будет завтра? Неужели он вернется сюда как ни в чем ни бывало? Какими глазами будут смотреть на него все эти девки? Уволиться прямо сейчас? Со скандалом? С исключением из комсомола, позорным выкидыванием на пенсию директора, которая взяла его на работу, партийным выговором методисту, возможными неприятностями у родителей, жесточайшей ссорой и даже разрывом с Мариничевой и Наппу?.. Готов ли он к таким последствиям?

…Во дворе полыхает огромный костер из книг, и он шагает в огонь… Жалкие рыдания девок, белое виноватое лицо мариничевской подруги…

Фурман все же сумел найти для себя относительно «мирный» выход: он решил принять самое активное участие в розыске книг из списка, чтобы, обнаружив их первым или же любой ценой выманив у девушек, перепрятать в надежное место и потом унести домой. Но, несмотря на проявленное им усердие – которое, кстати, было даже отмечено бдительным районным начальством, – ни одна из них ему так и не встретилась. И хотя какой-то небольшой улов у этих фашистов, фашистов, фашистов! – все же был, самой процедуры «физического уничтожения путем сжигания или изрезывания ножницами», как было сказано в приказе, он, на свое счастье, тоже не увидел – ни его, ни девушек к такому важному государственному делу просто не допустили.

3

После этого ужасного дня Фурманом овладело тоскливое, цинично-наплевательское отношение ко всему окружающему. Работать с читателями ему почему-то больше не поручали, и, тупо отсиживая положенное время среди сонного нагромождения книжных шкафов, он чувствовал, как невидимая библиотечная пыль слой за слоем откладывается в его легких, а кончики пальцев от бесконечного перебирания каталожных карточек словно покрываются сухой коркой.