Год провокаций - Роман Солнцев

Отец говорил: оставайся в Иркутске. Культурный город. В Байкале чистейшая вода, выводит все шлаки. Нет же, сыну захотелось самостоятельности. Уехал в Красносибирск.

Здесь и с будущей женой встретился…

Как ты могла, дрянь длинноногая?! Ты обрушила небеса. Ты растоптала мои откровения… мои великие, стыдные теперь мечты… Всё рухнуло, как бетонный дом в землетрясение.

Что же остается делать? А остается одно: валить на себя всё, что можно… чтобы ИХ, ТЕХ, совесть прогрызла, как крыса прогрызает дерево.

– Хочу сделать признание!.. – от непривычки негромко крикнул Никита, стукая кулаком в железную дверь. Но никакого и стука не произошло, и никто не откликнулся.

Никита упал на грязный матрас, заменявший в этой камере койку, и, глотая слезы, вскоре забылся…

И сразу – опять! – приснилась она…

У нее был странный выговор. Она пела, меняя, как певичка, голос то вверх на несколько нот, а потом вниз, а потом снова вверх: “Ну поче-МУ-У же ты так плохо КУ-УШАешь?”

И смеялась смешно: “Сы, сы, сы!..”, трясясь, как ребенок, изображающий работу двигателя. А хохотала звонко, как мальчишка, широко разинув рот с белыми красивыми зубами.

И вдруг (в постели) – у нее же! – лицо совсем другое, полудетское, глаза закрыты, скорбная улыбка, как в мастерской у дяди Лехи Деева, помнится, на слепке с лица Мадонны Микеланджело… а груди белые светятся, как белый наметенный снег…

Среди ночи (или дня) Никита вскинулся, проснулся – первая, страшная мысль: теперь у нее будет всё то же самое – с другим мужчиной? С тем пухлым ментом с рыжими усиками??? И точно так же она будет взвизгивать и вонзать мизинец с острым ноготком ему в шишечки хребта…

– Я хочу сделать признание!.. Вы, р-работнички!.. – но никого.

А какое я могу сделать признание? А любое.

Но не идут к нему, даже в дверь не заглядывают, в дырочку с заслонкой. Дядя Леха Деев говаривал: у них есть такой прием – посадят и не появляются. Чтобы ты думал, да и придумал, за что взяли. Но я-то знаю за что. Я еще могу добавить…

– Эй!..

А может, “синие” не тронут? Что-то им надо бы сказать. Про дядю Леху

Деева? Да вряд ли они наслышаны о нем. Это же когда он сидел. А сам ты не можешь себя защитить? Что в тебе есть ценного такого, что тебя в тюрьме поставит на неприкосновенное место? Стишки с матом, частушки – нет, Никита этого не любит. Анекдоты? Никита их мгновенно забывает… всё это сор, “спам” по-английски…

Если набросятся несколько человек, Никита не отобьется. Хоть все же и не слабый – могут изнасиловать… Даже воображение отказывается представить в картинах, что могут устроить с ним подонки…Что же придумать? Что?!

Самое страшное, говорят, после убийства преступление – это торговля наркотиками. Наркокурьеров содержат отдельно, ими занимаются отныне особые спецслужбы. Взять на себя? Опасно. Скажут: еще и СПИДом заражал молодежь… мало того, что насиловал девчонок… Убьют, придушат в темноте. В бетон замажут.

Что придумать, покуда за ним не идут? И почему не идут?

8.

Итак, Алексей Деев оказался на свободе, да вот беда: его комнатку в бараке уже занял некий механик с Речфлота. А куда делись картины и прочие вещи художника? Струганые рамы, понятно, пошли на дело, а холсты… Только три свои работы обнаружил Алексей в коридоре под ведрами и кадками. Старик Шухер не мог присмотреть: он совсем почти ослеп и в последнее время жил у дочери.

Родители Зины, рабочие с Красмаша, хоть и были на свадьбе дочери, хоть поначалу Алексей и нравился им своей бойкостью, остроумием, но, когда его посадили, переменили к нему отношение. Кому охота вылететь с номерного завода, где хорошо платят?

И когда Зина вернулась с Алексеем из Решот, встречаться с бывшим зэком не захотели…

И молодожены пожили какое-то время в барачной комнате старика Ивана

Шухера, он сам предложил, да еще деньги с пенсии отдал любимой внучке…

Но надолго ли их хватит? Что было делать? Что?!

Алексей, крутя бородатой головой, как флюгер, здороваясь со всеми знакомыми и незнакомыми и визгливо похохатывая, как дурачок, конечно же, в тюремных валенках, зашел в Дом художника, где располагалось местное отделение Союза художников СССР. Бывшие коллеги, особенно начальники, встретили молодого человека напуганными глазами.

– Простите сироту, – заявил Алексей искренним, певучим голоском, – я сейчас уйду, уйду трудиться дворником али кем предложит любимая власть. Вы тут все гении, я вас обожаю… Серова, Коровина и вас… Ой, какой галстук!.. – он восхищенно ткнул пальцем в грудь одному из местных классиков. – Но мне еще рано такой носить. Вот хотел подать на областную выставку… – И он вынул из картонной папки три своих сохранившихся холста (натюрморт с брусникой и обглоданной рыбкой,

“Осень” и “Композицию 000”), а также листы ватмана с лагерными рисунками.

Старшие коллеги молча и с усиленным вниманием просмотрели все предложенное и, переглянувшись, так же молча покачали головами, при этом все они со значением показали на потолок.

– Ах, жисть-жемьянка!.. – Леха Деев омрачился, вынул из кармана брюк перочинный ножик, раскрыл и, подержав острием на мизинце, вскинул вверх – и нож исчез. Затем бывший зэк шевельнул рукой – ножик выскользнул из рукава и лег точно в ладонь, как если бы Лехе надо было кого-то пырнуть. Бывший зэк с треском расхохотался, выпросил у одного из коллег из огромной его сумки альбом и карандаш 2М, выбежал на улицу и, перекрестившись, стал рисовать прохожих: цыганок, милицию, смеющихся детей. Поскольку он вертелся перед гранитным домом, на входе которого сверкало черное стекло с золотыми буквами

“Дом художника”, милиция его не тронула. А утром Деев отослал бандероль с двенадцатью рисунками в Москву, в орган ЦК КПСС

“Правда”, с письмом, в котором кратко изложил свою жизнь. В конце приписал: я мечтаю служить народу, хочу рисовать нашу замечательную действительность, но из-за того, что один раз в жизни оступился (и то в домашнем кругу, по вине опьянения), мне не дают жить и дышать.

Редакция молчала с месяц. И вдруг выходит очередной номер газеты

“Правда”, а на первой странице, а потом еще и на третьей напечатаны пять его рисунков! И милиционер там, и девушка с книгами, и дети… только цыганок не напечатали… Подпись: Алексей Деев, Красносибирск.

Из крайкома позвонили в Союз художников: куда смотрите? Москва оценила, а вы спите?!. и Алексея Ивановича немедленно приняли в члены СХ, помогли с красками и кистями, выделили комнату-мастерскую, где и стал он отныне жить. Это узкое, с покатым потолком помещеньице располагалось там же, в Доме художника, под чердаком, где в одном из отсеков хранятся отбракованные с выставок картины…

Только вперед! Только провоцируя дураков! И только в валенках!

Чтобы жить стало еще веселее, Деев со строгими глазами стал распространять слухи, что ему будто бы заказал свой портрет один из секретарей ЦК КПСС, который родом из Сибири… И что Зинка – дальняя родственница этого секретаря… Пусть завистники трепещут!

– Так и выстраивалась линия судьбы! – рассказывал он Никите. – Я понял: только на опережение надо идти. Ведь если развесишь аксельбанты из носу, мол, достоин ли я хлебать кислород, тебя тут же в конец очереди поставят. А дожидаться, пока исполнятся предначертания Библии: первые станут последними, а последние – первыми, можешь не дождаться. Верно, птичка? – восклицал лысый бородатый Деев, строя забавную рожу в окно подлетевшей синице. – Или это агент ФСБ? Но, кажется, такой электроники пока не придумали, да и зачем?! Я патриот! Патриа о муэрте!

Синица, что-то чирикнув в ответ, улетала. А дядя Леха, смеясь, продолжал:

– Вот мыслишь красиво жизнь построить, поскольку какой-никакой, а талантёнок есть… очки носишь, загадываешь серьезные победы… да вот беда! Какая-то пьянь вдруг сшибает тебя на драндулете – ему лет пять зоны, а тебя уже нету на свете, превратился, ха-ха, в цветочки, в туман над землей, а если и остался жив, сидишь, вроде краба, боком на земле и подаяния просишь… А бывает, обидчику успеешь дать по мордасам – тебя же и посодят… и какая-нибудь тварь нечесаная ткнет в бок пальцем: “Чегой-то ты такой симпатишный? Уж не девица ли?..” – и забьешься ты в страхе, Никитушка, под нары, в угол. Ко мне приставал один амбал, до смерти его запомнил. Я же был тогда вовсе хрупкий, глаза горят, ну, прямо добыча для услаждения при отсутствии присутствия. Вот тогда и решился бежать. А у Зинки пышная золотая коса… Жаль, у твоей нету такой, ежели что… ха-ха… шучу, конечно… Но закон один, Никитушка: если держишься с достоинством, тебя боятся.

Если бы у меня Зинки не было, я бы взял роль гр-розного человека. Я бы им про Страшный суд, про жизнь и смерть говорил! Я, стоящий на пороге, на шухере!

И на Никиту глянул на мгновение совершенно незнакомый старичок – с суровыми, в красных прожилках глазами, с сухим ртом, с бородой, зажатой в костлявый желтый кулак, – ни дать ни взять странник из