Белый круг - Давид Маркиш

Ждали молча: никто вслух не гадал, что там делает Наставник. И ко

гда Тихон позвал, вошли торжественно, не буднично. Огляделись, сдержанно ворочая головами.

Против двери, на дощатой стене, выкрашенной в небесный голубой цвет, с вольно плывущими розовыми, зелеными и белыми облаками, висело нечто, мешковато закрытое серой завесой. Наставник стоял у завешенного, глядя, как люди наполняют Шатер.

- Здесь мы будем говорить к Богу, - дождавшись, когда вошел последний, сказал Тихон. - Это трудно - говорить к Нему, а услышать Его - и вовсе не в наших силах. Но видеть Его внутренним нашим взором может каждый, кто этого хочет: такими Он нас создал когда-то, в далекие времена. Веками нас морочили самозванные мудрецы, показывая нам деревянные доски с изображениями скучных чужих людей: "Молитесь Богу!" А Бог - наш, он здесь, рядом, он за стеной, за лесом, за небом. Он близко - и далеко, он везде и нигде. Не в рисованной золотом иконе мы увидим его, а в темном окне, выходящем в бесконечную стихию, - надо только получше всмотреться! Так смотрите...

В совершенной тишине Тихон повернулся и потянул серую завесу. На стене, посреди неба и облаков, открылась икона, внутри ее белесой ковчежной рамы зиял Черный квадрат.

3. Ронсак и другие

Жан-Луи Ронсак, владелец процветающего парижского издательства книг и альбомов по искусству, конец недели проводил в своем загородном доме в лесу Фонтенбло. Лес был хорош, и дом был хорош. От обширного исторического то ли сарая, то ли какого-то склада сохранились до наших времен лишь каменные стены необычайной прочности - хоть из пушки по ним пали. Все остальное, что в обозримые времена составляло всякий дом, было ответственно удалено семь лет назад в ходе сложной архитектурной операции и заменено на новые, современные компоненты безупречного качества - когда Жан-Луи приобрел эту замечательную недвижимость, вокруг которой прыгали зайцы и летали над высокой травой фазаны. Изысканные эти птицы, обладай они генетической памятью, могли бы гордиться, и по праву: их предки, вылупившиеся из яиц каких-нибудь два века назад - детский, согласитесь, срок в истории развития биологических видов! - неизменно попадали на королевский стол, на золотые блюда, в желе. Да и ушастые прыгуны от них не отставали: заячье рагу высоко ценилось теми, кто понимает, а королевские охотничьи угодья зеленого Фонтенбло обладали, как сказали бы нынче, отличной экологией.

Люди придумали время на свою голову, и вот теперь каждый дурак может твердить с глубокомысленным видом: "Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними". Так или иначе, но потомки королей с аппетитом жуют котлету за пластмассовым столиком "Макдоналдса" на углу, а издатель Жан-Луи Ронсак ковыряет серебряной вилкой фазанью грудку в лесу Фонтенбло, в бывшем сарае, перестроенном во дворец. Кесарю - кесарево, и это без вариантов.

Тем же утром, когда Стеф в своем московском "Шератоне" озабоченно разглядывал привольно спящую на кровати "кинг-сайз" мусульман

скую поэтессу Ладу Абрамову, - тем же солнечным утром к Жан-Луи Ронсаку в его сарай явился гость. Отодвинув чашку с недопитым кофе, Жан-Луи всматривался в визитную карточку с дворянским гербом и никак не мог вспомнить, где он встречал это труднопроизносимое имя: князь Мирослав Г. Коробкович-Матусинский, антиквар. Кажется, Николь Занд из "Фигаро" ему о нем говорила. Или профессор Бонамур... Слуга в униформе, с серебряным подносиком в руках, молча стоял, ожидая указаний хозяина.

- Кто это в такую рань? - спросила Луиза, жена Ронсака - пожилая женщина с перстнем, в котором светился изумрудный кабошон размером с собачий глаз. Лицо у Луизы было гладкое, восковое, и только руки выдавали истинный возраст хозяйки.

- Какой-то антиквар... - Ронсак задвинул карточку уголком под блюдце, потом передумал, сунул ее в карман и полуобернулся к слуге: - Проводи его в библиотеку, я выйду.

В синей домашней тужурке со шнурами, стройный и подтянутый, как офицер, Жан-Луи Ронсак выглядел куда моложе своих семидесяти. Допив кофе и машинально стряхнув хлебные крошки со скатерти, он поднялся из-за стола. В библиотеку вел высокий внутренний коридор, на стенах которого размещалась небольшая, но со знанием дела подобранная коллекция русских художников-авангардистов минувшего века: от Ларионова и Лентулова до Штейнберга и Зверева. Он не испытывал никаких сантиментов к России, но никак не мог понять, как в этой дикой азиатской стране, стране других людей, раз за разом подымаются высокие волны искусства, обегающие мир. Волны, вырывающиеся из пекла, из жерла вулкана, а не из прозрачной глубины спокойного озера.

С другими людьми Жан-Луи Ронсак охотно встречался, вглядывался в них своими внимательными серыми глазами, как вглядывался бы в представителей иной цивилизации, прилетевших в Париж из непроницаемой космической тьмы с дружеским визитом. Эти встречи способствовали тому, что Жан-Луи в конце концов пришел к твердому выводу: все русские без исключения страдают характерной для этого талантливого и необузданного народа формой безумия. Раздумывая над этим выводом, Жан-Луи не исключал, что заболеванию способствует специфический климат азиатских русских просторов, так замечательно описанных Бальзаком, а в особенности Дюма-отцом.

Очевидно, что и князь с труднопроизносимым именем, явившийся без приглашения, прибыл как раз оттуда, и это в значительной степени объясняет его поведение.

Зажав подмышкой потертый картонный бювар, Мирослав Г. Коробкович-Матусинский прогуливался по библиотеке и рассеянно поглядывал на корешки книг, в значительной части кожаные и тисненные старым золотом.

- Простите, ради Бога, что свалился, как снег на голову! - на дурном английском сказал князь и улыбнулся безмятежно. - Но мы все же встретились, и это главное.

Князь был одет в бесформенную спортивную куртку, не подходящую к случаю, и мятые коричневые брюки с пузырями на коленях. Выглядел он на пятьдесят-пятьдесят пять трудно прожитых лет, однако взгляд его сохранил если и не здоровую ясность, то совершенную беззаботность.

Услышав про снег на голове, Жан-Луи Ронсак чуть заметно нахмурился: он терпеть не мог, когда незнакомые ему люди говорили загадками. Кроме того, спортивная куртка с надписью "Adidas" на спине была тут явно неуместна. "При чем тут снег? - раздраженно подумал Ронсак. - Сейчас скажет, что хочет взять Эверест на велосипеде... Кто ж его все-таки подослал - Бонамур или Николь?"

- Садитесь, - сухо пригласил Ронсак, и сам опустился в тяжелое кожаное кресло. - Что вас сюда привело в такую рань? Вы ведь антиквар, не так ли?

- Антиквар - тоже, - охотно согласился князь. - Но прежде всего коллекционер, мы в этом отношении коллеги. Коллекционеры, знаете ли, это братство, наднация.

- И что же вы коллекционируете? - совсем уже холодно осведомился Ронсак.

- Угадайте! - игриво предложил князь, и Жан-Луи горько пожалел, что не хватит у него решимости немедленно выставить посетителя за дверь.

- Ну шахматы... - предположил Ронсак, вспомнив о странном увлечении русских этой головоломной игрой.

- Холодно! - воскликнул князь, и издатель нахмурился уже вполне демонстративно: ну вот, снег, теперь холод... - Я собираю картины! И у меня есть Кац! Тот самый!

- Какой? - уточнил Ронсак.

- Кац, Кац! - повторил князь Коробкович-Матусинский. - Который переписывался с Малевичем. Это у него Петров-Водкин позаимствовал "Красного коня".

- Переписка сохранилась? - с сомнением, но и с надеждою спросил Ронсак.

- Да уж поверьте вы мне! - почти бушевал князь в своем кресле. - Вы ее увидите - я уже дал задание нужным людям в России. Кац - это Атлантида, и я вам принес от нее ключ.

- А вы, мой друг, не... фантазер? - наклонившись к князю и отрывисто ударяя его кончиком пальца по колену, как по музыкальной клавише, доверительно спросил Жан-Луи.

Взглянув на хозяина свысока, Коробкович потянулся к потрепанному картонному бювару и открыл его. Из бювара, с белого с лимонной желтизною листа смотрела молодая женщина с неповторимо прекрасным лицом. Портрет был сделан пером, одной тонкой уверенной линией, прерываемой в нескольких местах пунктиром бисерных точек. Казалось, убери из контура хотя бы самую крохотную его часть - и весь рисунок необратимо рассыплется на глазах и обратится в горсточку черного праха у подножья листа.

- Двадцать четвертый год, вот тут написано, - сказал Коробкович. Видите? "Кац" и дата. Это же не хуже Модильяни! Вы когда-нибудь такое держали в руках?

- Какой же это Кац? - не сводя глаз с рисунка, сказал Ронсак. В его отменной памяти замелькали, как на экране компьютера, имена знаменитых русских авангардистов, но Каца там не было и близко. Может, мистификация, подделка?

- Матвей Кац - последний великий авангардист, - продолжал Коробкович. О нем забыли во всей этой кутерьме, но вот он появился, как Атлантида из моря.

- Да, действительно, такое может случиться в России, - согласно кивнул Жан-Луи Ронсак. - А что о нем еще известно?